Рассказы

— Ради Бога, подождите одну минуту! Эта сумасшедшая выдумала новую забаву. Она нарисовала на двери круг и стреляет в цель из пистолета. Ей, видите ли, хочется стрелять, как Вильгельм Телль. А я из-за этого должен успевать войти в дверь между моментом, когда она целит, и моментом, когда она выстрелит.

— Д-да, при таких условиях довольно неудобно входить.

— Но постойте, я ей сейчас скажу, что это вы! Ради вас, быть может, она сделает исключение и прекратит на несколько минут свои дьявольские забавы!

Он подошёл к двери и постучал.

За дверью грянул выстрел.

Он отскочил.

— Чёрт знает, тут заплатишь за концерты жизнью. Синьора Андалузи, это г. X, критик, которого вы всегда читаете? Ради Бога, прекратите вашу дьявольскую баталию, хоть для того, чтобы он мог войти и засвидетельствовать вам своё почтение!

— А! это г. X! Я рада его видеть! Пусть войдёт!

Она стояла посреди комнаты, в трико телесного цвета, как гимнастка, с пистолетом в руках.

Комната была полна пороховым дымом, за перегородкой ревел леопард. С потолка спускалась трапеция.

— А, m-r X! Я рада вас видеть! А я немножко стреляла! Не правда ли, я недурно попадаю в цель?

В середине кружка застряло несколько пуль.

— Да, но ваш импресарио говорит, что вы собираетесь сделаться ещё и воздухоплавательницей!

— А, m-r Ракош уж успел пожаловаться! Да, да, я лечу.

— Держась зубами за трапецию! Великая и знаменитая концертная певица…

— Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, — Леона Дар — одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!

— Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!

— Если вы боитесь смотреть, — не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!

— Поговорим лучше о вашем концерте.

— Я не пою.

— Господи, полный сбор! — взвыл в углу m-r Ракош.

— Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.

— Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…

Она задумалась:

— Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, — семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, — себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, — я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.

Только под звуки её аплодисментов!

Публика требует, — Эмма Андалузи поёт!

На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.

Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.

Наступил день концерта.

8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.

Четверть девятого. Публика волнуется.

Двадцать минут девятого.

Наконец-то!

Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.

Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m-r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.

Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.

— Синьорина! Синьорина! — умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. — Пора начинать!

— Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!

— Синьорина!!!

M-r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:

— Уговорите хоть вы её, что пора начинать.

Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.

— Публика! Аплодисменты!

Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.

— Пустите меня к моей публике!

И она с горящими глазами бежит на эстраду.

Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.

В антрактах старшины рассказывают о сцене в уборной.

— … Но стоило ей услыхать аплодисменты.

— Вот это настоящая артистическая натура!

— Это артистка в душе, взбалмошная, сумасшедшая, но артистка.

И публика ревёт:

— Андалузи!.. Браво… Андалузи!..

Она поёт без конца.

Посылает воздушные поцелуи, смотрит своими огненными страстными глазами, словно готовая отдаться всей публике.

А когда её засыпают цветами, она хватается за сердце, дрожит, изнемогает от восторга, от счастья, как будто от страсти любви.

Публика сумасшествует.

По окончании концерта я иду в уборную и ещё издали слышу крики, вопли.

Что случилось?

По уборной летают картонки, шляпы, боа из перьев, ноты, веера, букеты.

Бедный Ракош прижался в уголке весь засыпанный цветами.

Она кидается ко мне.