Рассказы

— Хорошо! — согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. — Всю жизнь спала бы здесь. — Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: — У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили.

— А ты хочешь назад?

— Куда?! К кому?!

— К тете!

— Подохну лучше, а не вернусь! — ответила она решительно.

— Молодчина! — похвалил Сеня. — Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?

— Хочу!

— Вот и хорошо!

— Тсс! — она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. — Играют. Где?

До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.

— На бульваре.

Она повернула голову.

Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.

— Весело там, — протянула она задумчиво.

— А ну их, — презрительно махнул рукой Сенька.

Он не любил города.

Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио — трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.

Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.

— Индусы! — улыбнулся всем лицом Сенька. — Должно быть, из «Олд кардиф кастл»[29] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.

Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.

— Гуд ивининг! — сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.

Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:

— Evening!

— Гив ми смок, — обратился он к одному.

Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.

— Дзеньк ю! — поблагодарил Сенька.

Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:

— Гуд найт!

— Good night! — И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.

Сенька возвратился к Лизе.

— Фартовый народ, — сказал он, укладываясь, — хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, — похвалился он, — как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? — Он протянул ей кусочек табаку.

— А что с ним делать?

— Положи в рот и жевай. Как я!

Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.

— Фи!

— Дура!..

Веки у Лизы стали смыкаться.

— Как красиво, — сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.

На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.

— Давай считать звезды, — предложила она.

— Ол раит! — согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.

Они стали считать:

— Раз, два, три!..

На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.

Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.

Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном…

Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.

— Вставай! — И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.

— Хочешь умыться?

— Хочу.

— Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.

Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.

— Теперь вот что! — сказал деловито Сенька. — Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!

Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.