Рассказы, эссе, философские этюды

   А этот раз мы сидели на двух стульях под стенкой, а на третьем я разложил бумаги и писал. Вдруг в комнату вошли 3 араба. Один из них здоровый, ростом с Венечку, т. е. на пол головы выше меня, грузный, с массивной как котел головой, явно предводительствовал. Они направились прямо к нам и предводитель, подойдя, сказал, с трудом лепя из слов предложения (видно было, он - не мастер разговаривать): «Что это? Разве тут можно писать?» Я, конечно, сразу почувствовал что вопрос провокативный, для завязки скандала, нечто вроде просьба горчицы в советском ресторане. Я с детства не люблю скандалов, оскорблений и драк и потому всегда и всячески оттягиваю их начало в надежде, что может быть я ошибся, может быть тут действительно нельзя писать, может быть его дезинформировали и мы сейчас вежливо поговорим и недоразумение утрясется. Поэтому я достаточно любезно спросил его «А почему ты думаешь, что тут нельзя писать». Но араб, которому действовать было легче чем разговаривать, решил что он уже выполнил необходимый словесный ритуал вступления и можно переходить к действиям. Ни слова больше не говоря он размашисто двинул ногой по стулу, на котором лежали бумаги, стул отлетел и перевернулся и бумаги рассыпались. Тут Венечка, который хоть и ослабел после психушки, но сохранил свою взрывную бакланью натуру, подскочил к арабу вплотную и бурно жестикулируя и брызгая слюной тому в лицо, заорал на смеси иврита и русского нечто невразумительное даже для меня, не то что для араба, не понимающего по-русски. Араб по-прежнему ни слова не говоря двинул Вене прямым в переносицу с такой силой, что Веня отлетел к стене, трахнулся об нее затылком и осел на пол в отключении. Вот тут уже интеллигентская рефлексия слетела с меня мгновенно. Я вскочил и, как говорят в Израиле, вошел в араба в челюсть с левой, но правой завершить не успел. Он отскочил схватил стул и ринулся с ним на меня широко размахнувшись, чтоб опустить мне его на голову. Но я тоже успел схватить стул и принял на него его удар, отразив который, сам попытался навернуть его стулом по голове. Но и он оказался не лыком шит и стулья наши скрещивались вновь и вновь. К счастью для них они были сделаны из гнутых железный трубок свареных в общий каркас и деревянными были только спинка и сидение. Поэтому стулья выдерживали,но шум поднялся такой, что вскоре прибежали тюремщики. К этому времени я успел оттеснить араба к дверям и стоя в проеме он своей широкой спиной загораживал от тюремщиков картину внутри комнаты. Пока они, навалясь на него сзади, крутили ему руки, я, руководимый тюремным инстинктом, быстро поставил стул и начал собирать бумаги, изображая, что к драке я никакого отношения не имею. Зато Веня, который как раз к этому моменту очухался, увидев, что его врага держат, схватил со стены горшок для цветов и запустил им в обидчика. Горшок цели не достиг, но это дало повод тюремщикам заключить, что именно Веня дрался с арабом. Не пытаясь проверить свою гипотезу, они повязали и Веню. Во мне при этом зашевелились противоречивые мысли и чувства. С одной стороны я знал, что в тюрьме не принято сознаваться в своих проступках, даже если за них наказывают другого. Этот другой, кстати, и думать не имеет права о том, чтобы выдать истинно виновного, выгораживая себя. С другой стороны это тюремное правило противоречило общечеловеческим и моим нормам, по крайней мере в той части, чтобы не сознаваться, если за тебя другого тащат на цугундер. За неимением времени я не успел окончательно уяснить себе эту делему и поступил компромисно. Я не стал выступать громогласно, но подошел к тюремщику-грузину и сказал ему по-русски: «Послушай, Иллюшка, а это я, а не Венечка дрался». «Ты что, идиот?» - спросил меня Иллюшка, выразительно покрутив пальцем у виска. Это разрешило мои сомнения. Я понял, что публичное признание и настаивание, чтоб наказали меня, а не Венечку, в данном случае будет просто никому не нужным благородным выпендриванием. Меня бы решительно никто не понял, включая Венечку, для которого отсидеть 3 дня в карцере, после того, как он 4 года отсидел в одиночке, отличающейся от карцера лишь наличием нар, и в эту одиночку и сейчас стремящегося, не составляло никакого труда.

   Так оно и оказалось и по возвращении из карцера Веня и не думал на меня обижаться. Наоборот, единственное, о чем он переживал это, что не видел как я дрался с его обидчиком и поэтому долго приставал ко мне с вопросом, хорошо ли я тому врезал и требовал еще и еще подробностей.

   И тем не менее последствия этого моего казалось бы разумного со всех сторон поступка - были и с самой неожиданной стороны. Через несколько дней после этой драки ко мне опять подошел тот самый тюремщик и сказал: «Воин, будь осторожен, тебя собираются резать». Он не сказал мне, кто собирается и я не стал спрашивать, потому что к тому времени я и сам почувствовал уже развившимся тюремным инстинктом, что надо мной нависла опасность, и чувствовал откуда она. Она исходила из камеры того араба, с которым я дрался.