Рассказы ночной стражи

Ну да, по одному. Так они меня и послушались. Наверное, они не имели дела с уважаемым досином. В воротах объявляются четверо простолюдинов. Вид у них самый что ни на есть разбойный. Впереди детина с красным носом запойного пьяницы. Его кимоно сплошь в мелких дырках: птицы исклевали, что ли? Из дырок торчат клочья грязной ваты. На втором мерзавце — та ещё жердь, выше меня на локоть — одежда болтается, как на пугале. Чужая вещь, краденая. Третий — вертлявый, беспокойный — замотан в невообразимое тряпьё. Четвёртый крепыш одет по-человечески, опрятно. Зато рожа у него бесовская, родимое пятно во всю щёку! Замер, молчит, зыркает из-под кустистых бровей.

Самый опасный, понимаю я.

У всех палки длиной в три сяку. Тяжёлые даже на вид, как бы не дубовые.

— Кто кричал? Где женщина?!

Нельзя дать им опомниться.

— Привели, быстро!

— Женщина?

Разбойники переглядываются.

— Это девка, что ли?

— Исполнять!

— Ха! Сопляк!

— Девок не щупал? В долю хочешь?

— Дурака и смерть не исправит!

— Эй, Таро[53]! — пьяница оборачивается. — Тут самураи твою девку хотят!

Из дома кто-то выходит. Кто? За спинами не разглядеть. Шаги, шелест, стоны. Разбойники расступаются, пропускают Таро вперёд. Он человек? Грудь — бочка, широченный торс. Руки свисают ниже колен. Ноги короткие, кривые. Горбун?

Да, горбун.

Таро буравит нас взглядом. Вот-вот просверлит дырку. Похоже, главарь. Одет в сравнении с остальными и вовсе роскошно: торговец средней руки. Левая лапища Таро что-то сжимает. Тряпку? Пук почерневшей соломы?

Волосы!

Длинные женские волосы!

Позади Таро скорчилась девушка. Копошится, стонет. Из всей одежды на девушке только нижнее, очень грязное кимоно. Она старается его запахнуть, но кимоно слишком порвано. Девушка не оставляет попыток. Кажется, она не замечает, что её действия не имеют смысла. Что она вообще замечает?! Младше Теруко, совсем девчонка. Горбун тащил её за волосы по земле, через весь двор.

Рядом с главарём — подручный. Блёклый, высохший, унылый.

Сколько же их здесь?!

— Самураи, — гудит Таро басом. — Ронины, небось? Безхозное отребье?

Шайка хохочет.

— Целых два самурая? О, будда, смилуйся над нами! Это же армия! А слуги? Я весь дрожу от страха! Мальчишка, гнусный каонай, обезьяна…

— Обезьяна? — скрипит Фудо. — Ты говоришь о себе?

Лучше б он молчал.

— Пискляк!

— Свистулька!

— Скопец!

— У пискляка в слугах обезьяна!

— Обезьяна! — вертлявый заходится визгливым смехом. — Покажи трюк, обезьяна!

Он подскакивает к Кицунэ-дзару, хватает того за шиворот:

— Кувыркайся!

Я не успеваю разглядеть, что делает слуга инспектора. Вертлявый валится на землю. Его тело сотрясает жестокая судорога, разбойника выгибает дугой. Храпя, как загнанный конь, вертлявый блюёт, не глядя, куда попадает его рвота.

— Трюк, — равнодушно говорит Кицунэ-дзару. — Обезьяний трюк.

Подметив мой интерес, он оборачивается ко мне. Повторяет тот самый неприличный жест, который я отлично помню. Кицунэ-дзару показал его инспектору на острове Девяти Смертей, когда зашёл разговор об Акеми и Большом Брате. Не сомневаюсь, что слуга инспектора тоже запомнил, как я тогда пожирал его глазами.

Акеми и Большой Брат. Кицунэ-дзару и вертлявый насмешник.

«Он дёргался и хрипел. У него глаза закатились. Его рвало, как после укуса змеи. Но здесь нет змей. Говорят, раньше были, но их давно съели…»

Тайный приём. Известный обоим: Акеми и Кицунэ-дзару, красавице и обезьяне. Или Кицунэ-дзару и Тэнси? Обезьяне и посланцу небес?!

Лицо пьяницы наливается багрянцем, под цвет носа.

— Изувечу!

Детина хватается за палку, размахивается широко, от плеча. Фудо перехватывает его запястье. Палка застывает в воздухе, на середине удара. Дрожит, выскальзывает из онемевших, разжавшихся пальцев. Фудо крутит пьянице руку: медленно, безжалостно. Так выкручивают бельё, только прачка делает это двумя руками. Детина от боли привстаёт на цыпочки, но дальше, выше ему пути нет.

Я слышу хруст.

— А-а-а-а! — вопит детина.

Его локоть сломан.

Крепыш морщится: детина едва не оглушил его воплем. Крепыш рисует на земле кончиком своей палки. Эти иероглифы мне неизвестны. Впрочем, смысл их понятен без толкователя. Я берусь за большую плеть. Достаю из-за пояса, спускаю ременной хвост себе под ноги. Еле заметно шевелю рукой, пишу послание. Мои иероглифы — тоже не загадка.

Такая уж каллиграфия.

Мы с крепышом смотрим друг на друга. Глаза в глаза, не моргая. Для палки далеко. Для плети в самый раз. Вот что видит он в моих глазах. Что вижу я в его глазах, я не знаю. Глаза как глаза, с мутными белка́ми. Ничего интересного.

На скулах крепыша играют желваки. Костяшки его пальцев белеют от напряжения.

— Бежим! — орёт он.

Подавая пример остальным, он несётся прочь — мимо нас, к выходу из деревни. Я хлещу вдогон. Плеть обвивает ногу беглеца. Рывок — и крепыш летит носом в землю. Рядом с ним, по нему, немилосердно топча приятеля, бегут другие разбойники. Двое волокут подмышки жертву Кицунэ-дзару. Крепыш мотает головой, встаёт на четвереньки. Из разбитого носа веером летят капли крови.