Рассказы о книгах

"Тысяча восемьсот сорок четвертого года, ноября восьмого дня,, я нижеподписавшийся в твердом уме и совершенной памяти, статский советник и кавалер Иван Андреевич сын Крылов, не имея никаких родственников, никому не состоя по актам и без актов по сие число должным, и видя всегдашнее полное уважение, преданность, искреннее ко мне и всегдашнее усердие и услуги во всем, до меня относящемся, Штаба его императорского высочества главного начальника военно-учебных заведений аудитора -- Калистрата Савельева, сим моим духовным завещанием завещаю: в вечную его собственность и владение все благоприобретенное мною имение, движимое и недвижимое, состоящее как то: петербургской части 2 квартала под No 487 каменный дом, со всеми при нем строениями и землею, а равно капитал, состоящий в банковых билетах и по каким-либо другим актам и без актов в долгах, все, что окажется; сверх того: находящиеся в квартире моей все вещи, как то: серебро, всякого рода посуда и все без исключения вещи, экипажи, лошади, а также написанные мною в продолжении жизни басни и прочие сочинения, с правом издавать в продолжении двадцати пяти лет со дня моей смерти; одним словом, все, что состоит в моей собственности и моем владении, я, Иван Крылов, после смерти моей предоставляю в полное распоряжение и вечное владение Калистрата Савельевича Савельева, но при жизни моей, в случаях какого-либо неуважения его ко мне, предоставляю себе право сие мое духовное завещание или изменить, или переменить, или совершенно уничтожить, а после подписи оного духовным моим отцом и свидетелями -- прошу хранить оное до смерти моей его превосходительство генерал-майора Якова Ивановича Ростовцева.

Писал со слов завещателя Белевский купеческий сын Михаил Иванов сын Щукин. Подпись:

Статский Советник и кавалер Иван Андреев сын Крылов.

Что духовное сие завещание писано завещателем Иваном Андреевичем Крыловым в здравом уме, светлой памяти и чувствах о том свидетельствую -- духовный его отец Морского собора протоиерей Тимофей Никольский.

У сего духовного завещания свидетелем был и руку приложил -- коллежский советник и кавалер Сергей Сергеев сын Шилов. У сего духовного завещания свидетелем был и руку приложил -- коллежский асессор и доктор медицины Фердинанд Яковлев сын Галлер. У сего духовного завещания свидетелем был и руку приложил -- почетный гражданин опочецкий 2-ой гильдии купец и кавалер Василий Михайлов Калчин"53.

Документ этот не только содержит новые фактические данные для биографии Крылова, но и приоткрывает завесу над трагической стороной личной жизни великого баснописца.

Родившись в бедной офицерской семье, Иван Андреевич Крылов и по духу, и по воспитанию своему принадлежал к простому народу. Нам известно, что брат баснописца, горячо им любимый Левушка, несмотря на офицерский чин, был удивительно скромен и в быту мало чем отличался от рядового солдата. Интересы его не шли дальше хутора, хозяйства. Он обожал своего великого брата, которого именовал "тятенькой".

Баснописцу, при его связях, совсем не трудно было бы предоставить место брату в столице. Но Иван Андреевич понимал, что самому Левушке это не было нужно, а фигура его вряд ли будет соответствовать тому положению, которое занимал в столице ставший уже знаменитостью баснописец. Крылов решает оставить своего брата в провинции, трогательно заботясь о его материальном благополучии.

Но свое "положение" (а оно было исключительным: Крылов запросто принимался в высших и даже в придворных кругах) Иван Андреевич создавал вовсе не ради, самого "положения". Крылов знал иену своим покровителям и всем своим творчеством доказал, что и жизнь его и его искусство с первых же шагов предназначались служению народу.

Случайно уцелев еще при разгроме Радищева, он понял, что "плетью обуха не перешибешь" и сказать свое слово народу надо каким-то иным, отличным от радищевского путем.

Он надевает на себя маску добродушного, беспечного, ленивого чудака-холостяка, от скуки пописывающего какие-то забавные басни, но на самом деле больше всего любящего поросенка с кашей.

Только таким его и приняли высшие и придворные круги, и только такому Крылову прощали его меткие стрелы сатиры. Басни его рассматривались как талантливое чудачество оригинала.

Крылов сам распространял анекдоты о своей лени, о своей беспечности, о своей любви покушать. Это были элементы маскировки, которая усыпляла настороженность царского правительства, давала некоторое подобие свободы творчества.