Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Помню, повели нас, школьников, на экскурсию в этот музей. Году в сорок девятом. Отчаянно идти не хотелось. Двор на двор схлестываться в футбольной потасовке куда интереснее. Хотя театр я тоже любил и почти весь репертуар немногих московских театров первого послевоенного времени пересмотрел. Но музей-то — дело совсем другое. Никак меня не тянуло созерцать пыльную театральную ветхость.

А вошел в дом Бахрушина — и обомлел: роскошная парадная, торжественная тишина, как и подобает храму искусства. Повсюду резной мореный дуб, по потолку в дубовых переплетах — ручная роспись. Стрельчатые двери и окна, в которых цветные витражи выстреливают радужные стрелы света. Волшебный замок!

Своим возвышенным великолепием этот дом завораживал и с первых шагов по нему готовил к встрече с людьми, чьи имена гремели, были у всех на слуху, кричали с афиш. Я уже понимал тогда, едва ступив под своды дома Бахрушина, что встречи, которые он обещал, будут волнующи, но они задели нас всех или почти всех едва ли не до душевного трепета.

Разве иначе могло быть? Когда перед тобой подлинные костюмы Шаляпина, в которых он выходил на сцену, рисунки, сделанные им, — а мы и не подозревали, что любил взять карандаш Федор Иванович… Или — балетные туфли Анны Павловой… Тепло ее ног хранили они… Таинственная, живая сила исходила от этих мертвых, казалось, вещей…

Целую коллекцию балетных туфель собрал Бахрушин, да так, что вся эволюция их прослеживается по стендам музея. Вот туфелька с низким широким каблучком, вот без него уже, но еще мягкая, а вот появилась жесткая прокладка, и в следующем своем превращении на свет явились пуанты такими, какими мы их видим теперь.

Перед коллекцией театральных биноклей, собранных Алексеем Александровичем, мы остановились в полном восторге. До чего же красивы! После войны у некоторых из нас появились трофейные бинокли — полевые в основном, но раз, помню, подержал я в руках и морской. Настоящие цейсовские инструменты, не для забавы, а для войны, открывали нам мир с другой стороны. Невидимое в единый миг становилось явным, стоило поднести бинокль к глазам, или вдруг отодвигалось едва ли не за горизонт, когда глядишь с другой стороны. А эти самые первые зрительские инструменты, изящные, как «мелкоскоп» ювелирных дел мастера, с богатой отделкой, — лишь только представишь, в чьих руках они побывали, так и дух захватывает…

Алексей Бахрушин с юности знал и бесконечно любил театр. Потому-то страсть к собирательству атрибутов театра захватила его. К тому же обладал он воистину научным даром к систематике. Вот почему буквально из ничего возник небывалый музей.

Впрочем, как из ничего? Любил Бахрушин потолкаться на Сухаревке, по антикварным магазинам ходил, да и самотеком шли вещи к нему, владельцы знали: за нужную вещь Алексей Александрович щедро заплатит. Он понимал, конечно, чего стоит его музей: подлинное достояние, сохранившее то, что по логике жизни должно было исчезнуть бесследно. Так ведь и в самом деле могло показаться: кому нужны старинные афиши с именами забытых актеров, пожелтевшие программки отшумевших спектаклей… Вот городские московские головы и воспротивились, когда Бахрушин надумал безвозмездно передать свой необыкновенный музей Москве: не надо такого! В газетах еще и поглумились над самой попыткой благородного дела: «У Бахрушина хранится оторванная пуговица с брюк Мочалова, обгорелая спичка Юрьева да недогрызанное яблоко Шаляпина!»

А у него: личные архивы и рукописи Чехова, Островского и прочая, прочая… А у него — подлинная грамота о присвоении дворянского звания братьям Волковым, основателям русского театра. У него: подлинные эскизы к декорациям первых постановок опер Глинки и снова — прочая, прочая… Редчайшие, неповторимые реликвии русского театра спас Бахрушин для нас.

И все-таки добился своего, убедил, и в 1913 году великий князь Константин Константинович, президент Императорской академии наук, принимает в дар Москве бахрушинский музей, вводит его в состав академии. Хотел Алексей Александрович, чтобы его музей «служил на пользу русскому народу», — и добился того.

Потом грянуло время швондеров. Пришли районные зацепские комиссары, как и полагалось им, во всем кожаном и с бесполым существом такой же наружности, в коем ни по виду, ни по запаху женщину не угадать, — пришли с утруской. Несмотря на то что и Луначарский успел воскликнуть: «Москва обладает лучшим театральным музеем в мире!» — Ильич, когда Луначарский предложил оставшегося в России миллиардера Бахрушина (хотя, конечно же, к тому времени не осталось у него ничего, кроме музея) сделать пожизненным директором созданного им хранилища редкостей, — так вот, несмотря на то что Ильич и спросил, подозрительно сощурив глаза: «А не сбежит ли Бахрушин?» На что Луначарский ответил уверенно: «Да никуда он от своего музея не денется». А швондеры пришли выселять.