Рассказы о прежней жизни

Серёжа прекрасно освоил роль, которую сам себе предназначил – роль организатора работ, менеджера, – и теперь почтительно советовался со мной – боссом, воротилой, финансодержателем. То, что у «босса» в кармане было только на пачку сигарет, Серёжу не смущало. Впрочем, не смутило это и меня – я великодушно сказал, что по десятке на брата будет, пожалуй, в самый раз.

…На объекте нашем вместо приземистых бараков возвышались холмы безобразных обломков. Всё это предстояло растаскивать, рассортировывать, складировать. «Салажата» ждали нас, рассевшись на ближайшем «холме» – семеро пышноволосых молодцов: бритых, бородатых и усатых, только усатых и только бородатых. Сидели они очень живописно, в разных плоскостях, как «Песняры» на сцене. Так и казалось, что вот сейчас они достанут из-за спин бандуры, ударят по струнам и запоют: «Косил Ясь конюшину…»

Помня о том, что мое молчание – наше будущее золото, я даже рта не раскрыл. Приспособил на капоте блокнотик и приглашающе махнул рукой. Парни подходили один за одним, называли фамилии. Серёжа выдавал каждому пару брезентовых рукавиц (он достал связку их из багажника), не забывая строго предупреждать:

– Рукавицы, товарищи, не бросать. Будем высчитывать.

Фирма была, чёрт возьми, солидной.

Потом Серёжа указал бригадиру – каковым оказался заросший до голубых доверчивых глаз блондин – что куда следует волочь, и велел завтра всем явиться с паспортами.

Дальше всё было просто.

На другой день после обеда мы сдали «объект» представителю «кожгалантерейки». Серёжа с представителем и паспортами студентов уехал на фабрику и через час возвратился, отягчённый полным расчётом.

Невиданные темпы работ, мой интеллигентный вид и Серёжины «жигули» так поразили воображение товарищей с «кожгалантерейки», что они не стали тянуть волынку с деньгами: решили ответить солидностью на солидность.

Первый раз в жизни я выдавал людям зарплату. «Песняры» возвращали Серёже рукавицы, получали взамен паспорта с вложенными в них десятками и, тряхнув кудрями, склонялись над ведомостью.

Через несколько минут Серёжа разорвал эту ведомость на мелкие клочки, мы поделили пополам оставшиеся пятьсот рублей – и фирма без лишних формальностей самораспустилась.

Вся операция не заняла и двух суток, а в карманах у нас лежало по месячному окладу начальника стройучастка. Даже привыкший к лихим аккордным заработкам Серёжа – и тот слегка ошалел. Про меня же и говорить нечего. Мы ехали с места диверсии опьянённые успехом, гордые и снисходительные. Мы чувствовали себя предприимчивыми героями Джека Лондона, только что застолбившими золотоносный участок, и, подмигивая друг другу, распевали весёлую песенку:

– Деньги – что, они на улицах лежат…

…Дома я выложил деньги на край стола, долго стоял над ними, смотрел на плотную пачку захватанных руками пятёрок. И вдруг непроизвольно сделал шаг назад, попятился. Странное чувство овладело мною: деньги показались чужими. Не в том смысле чужими, что я ограбил кого-то или смошенничал. Нет, мне не было совестно даже перед лохматыми «песнярами». Они, по моим понятиям, отхватили вполне достаточно – за лёгкую тренировку мускулатуры. Сам я, правда, получил куда больше – и вовсе уж ни за что. Но не это определяло самочувствие. Я не казнился. В конце концов, таковы были правила игры: нам платили за конечный результат – и мы его добились.

Деньги не радовали – вот в чём дело. Не вызывали уважения к себе, не манили, не дразнили. Они ничего не олицетворяли, а главное – не будили воспоминания об усталости, о работе. И вообще, это были не деньги. Не те то есть деньги, которые я привык получать всю жизнь, которые измеряли мой вес и способности, вселяли в меня уверенность и достоинство.

«Псих! – обозлился я. – Ископаемый, замшелый псих – вот ты кто. До конца своих дней, идиот, ты будешь кататься на велосипеде…»

Так я обругал себя и снова посмотрел на стопку ассигнаций. Ничего, однако, не изменилось: посторонние, неинтересные бумажки лежали на столе. Захотелось даже, как ненужный хлам, смахнуть их в корзину. Не было рядом Серёжи, не было племени молодого, незнакомого, присутствие которого вселяло в меня здоровый цинизм, – и моя старомодность властно распустила жёлтые, отполированные когти.

…Бригадира «песняров», блондина с заросшей, как у фокстерьера, физиономией, я отыскал в общежитии пединститута легко. Бригадир, раздевшись до трусов, стоял в бытовке и гладил брюки. Я узнал в них те самые джинсы, в которых бригадир растаскивал обломки бараков. Видать, он успел состирнуть свои бессменные порты, высушить и теперь довершал операцию. Гладил брюки бригадир странно: не наводил стрелки, а уничтожал их.

– Вот, ёлки, – пожаловался он, – каждый раз утюжу и не могу свести. На джинсах стрелкам не положено быть… – Бригадир вздохнул: – Хорошо, у кого американские. Те без стрелок продаются. А у наших как запрессуют на фабрике, там потом, ёлки…

Вдруг он осёкся. И со дна его прозрачных глаз-озёр медленно выплыл страх.