Рассказы о прежней жизни

– Ладно, пусть будет сто семьдесят пять, – вздохнул он, укладывая деньги в «дипломатку» и подозрительно косясь на оттопыривающийся борт моего пиджака. Я поймал его взгляд и вспомнил про бутылку.

– Савелий! – воскликнул я с лихостью человека, которому больше нечего терять. – Давай хоть отметим это дело, что ли. Вмажем, а! Или как там… засадим!

Прыглов не видел бутылки и мое великодушное предложение истолковал по-своему:

– А я за рулём, старик! За рулём, за рулём, за бараночкой… Ты моего жигулёнка-то не видел разве у подъезда?

Я пожал плечами:

– Да нет, не заметил. Вроде пусто было.

– Как?! – спросил Савелий, обвально бледнея. – Я же ставил.

– Да ни фига там не стояло! – с запоздалым раздражением сказал я.

– Ёкало-мене! – ахнул Савелий, вышиб дверь и вышел вон.

В панике Прыглов забыл про то, что существует лифт. Он камнепадом катился по лестнице, все девять этажей нашего дома гудели от бешеного топота его крепких башмаков на могучей платформе.

Потом гул оборвался. Осталось только лёгкое дребезжание стёкол.

Я прошёл на кухню, распахнул окно, глянул вниз.

Савелий лежал на капоте автомобиля – как истосковавшаяся солдатка на груди вернувшегося с войны кормильца. Крупное тело его сотрясалось от рыданий.

…И как я не заметил эту чёртову машину?

…На другой день я выпросил в издательстве гонорар. Мне причиталось как раз двести пятьдесят рублей – за литературную обработку одной рукописи. И хотя до выхода книжки в свет оставалось ещё полгода, главный редактор – сам дачевладелец – проявил братскую солидарность, распорядился заплатить вперёд.

Это были серьёзные деньги. Я гнул за них горб два с половиной месяца, переведя с каннибальского на человеческий язык чудовищную брошюру «Прогрессивные методы выращивания турнепса кормового».

Деньги пахли по́том.

Красивому мальчику Серёже я ничего не сказал. Не стал его расстраивать.

VI. «Куркули» и «ковбои»

Помню, как трудно прощался с дачей Савелий Прыглов. Мы сидели на обтаявшем крылечке, и Савелий, поводя руками, говорил:

– А главное, старик, выйдешь летом из дому, глянешь вокруг – всё моё! Моё!.. Понимаешь?

Я старательно смотрел вокруг: на сугробы, пригнутые кустики малины, полузасыпанный сортир с железнодорожным плакатом. Добросовестно старался понять, проникнуться. Но почему-то не проникался. Видать, из-за невыветрившегося пока ещё самочувствия неимущего человека, которое владело мною много лет. Надо было, следовательно, дожидаться лета. Когда зацветёт всё вокруг, зазеленеет, когда запыхтит на столике под деревом мой, а не прыгловский самовар, покроются пупырышками мои огурчики, треснет от натуги моя налившаяся соком редиска.

Но вот сбылось всё это: зазеленело, набрякло, проклюнулось. Выветрился из комнаты беспокойный дух Савелия, смыло дождичком следы его с дорожек. Даже знакомые привыкли к тому, что у меня есть дача, и не переспрашивают, как весною: «Это бывшая прыгловская, если не ошибаюсь?»

Моя дача.

В настоящем и будущем – моя.

А сладостное самочувствие хозяина, землевладельца так и не посетило меня. Иногда я, правда, выхожу на крыльцо и пытаюсь сосредоточиться на мысли, что всё вокруг моё, собственное, приобретённое на кровные денежки.

Всё – от рубероида на крыше до прозябающего в земле бледного хвостика морковки.

Но сзади меня подталкивает жена, выметающая из комнаты мусор:

– Что встал-то?! Встанет, ей-богу!.. И так не повернуться!

А сбоку, от летней кухоньки окликает тесть.

– Мечтаем?! – бодро кричит он. – Мечтаем-загораем!.. А может, размяться хочешь?

Тесть сооружает водоразборную колонку – неделю уже забивает в землю трубы здоровенной, килограммов на сорок, железякой. Я как-то расхрабрился, стукнул пару раз, а потом полчаса ловил ртом воздух. И жена причитала надо мной:

– Ну куда ты суёшься, горе? С папой, что ли, хочешь сравняться? Так в папу таких, как ты, четверо войдёт…

Нет, не приходит ко мне это блаженное ощущение.

Может, потому, что нас много? И каждый чем-то владеет, что-то опекает и обихаживает.

Вот, например, удочки мои. И одна из ракеток для бадминтона считается моей (я специально для себя обмотал рукоятку изолентой, чтобы потолще было). И пишущая машинка, которую я, непонятно зачем, таскаю сюда каждую субботу, тоже моя.

А верстак принадлежит тестю. Грядки – жене. Песочница и качели – дочке. Про домик и слов нет. В домике я только переодеваюсь, как в пляжной кабинке, да на ночь мне ставят там раскладушку.

Зато во мне начинает вызревать какое-то деревенское, общинное чувство нашего. Раньше я знал: квартира – моя, а лестничная площадка ничейная. Мусоропровод уже вовсе чужой – и в него можно запихать старый валенок. То есть мусоропровод был общественным, а значит, и моим тоже, но вспоминалось это лишь тогда и тогда охватывал гражданский гнев, когда кто-нибудь из соседей запихивал-таки в него валенок.