Рассказы о прежней жизни

Плевать мне было на их насмешки. Читал я уже про Шерлока Холмса. И про Шерлока Холмса, и «Униженные и оскорбленные» читал, и даже кое-что еще. А «Конька-Горбунка» – нет. Сестра таких книг в дом не приносила.

Я засунул книгу почему-то не в сумку, а за пазуху, под рубашку, и пока бежал домой, сердце мое радостно тукало в ее тверденькую обложку.

Дома я бросил сумку с тетрадками, схватил кусок хлеба, забрался с ногами на лежанку, стоявшую за печкой, и…

За лесами, за горами,
За широкими морями,
Не на небе, на земле
Жил старик в одном селе…

С чем сравнить такие мгновения?! Не знаю… Возраст – с одной стороны и обязанность читать жаждущих сравниться с дубами и кленами – с другой сильно остудили воображение.

Но я точно помню: книги формировали нас легче и лучше, чем институты, официально уполномоченные формировать. Они учили честности, прямоте, бескорыстию, справедливости, – не повторяя надоедливо: не ври, не завистничай, не жадничай.

Они призывали к действию.

Когда мы с дружком моим Эдькой прочли «Черную стрелу» Стивенсона, то сделали себе по луку, нарезали черемуховых стрел, оснастили их жестяными наконечниками и, для начала, испробовали свое оружие на тыквах. За четыре измочаленных тыквы была нам устроена грандиозная трепка, но зато потом мы целый месяц держали в суеверном страхе всех «грыжевиков» улицы Аульской. Kaждый вечер то одному, то другому из них вонзалась в ставню черная стрела. Выскочивший на улицу в одном исподнем, хозяин с матерками выдергивал ее, а выдернув, обнаруживал намотанную возле наконечника бумажку, с которой скалился жуткий череп.

А после «Тимура и его команды» разве не мы распилили на дрова инвалиду финской войны Ишутину все бревна… заготовленные им, как выяснилось впоследствии, для строительства новой бани «по-белому» – вместо старой, которая топилась «по-черному».

Не могу теперь припомнить всех наших книжных игр. Скажу только, что для меня лично одна из них оказалась пророческой.

Однажды я опоздал к началу игры в «синие» и «красные», и, когда появился на улице, все должности были уже разобраны.

– Ты кем будешь? – спросили меня.

Я только что прочел удивительную книгу «Возмутитель спокойствия», был свежо влюблен в ее героя, побеждавшего свирепых воинов и могучих правителей одной веселой мудростью, и поэтому заявил:

– Я буду Ходжа Насреддин.

Ну, ладно. Ходжа так Ходжа. Ребята с нашей улицы не очень-то читали книги – им негде было взять их. Раз человек желает быть каким-то Ходжой – значит, существовал такой полководец.

Но оказалось, что это еще не все.

– А как зовут твоего коня? – спросили они. – Вот у него, – кивок в сторону напыжившего грудь «Буденного», – коня зовут Казбек.

– А у меня не конь, – тихо сказал я. – У меня ишак.

…Разве я мог знать тогда, что делаю выбор на всю жизнь.

Из-за ишака меня, в первую очередь, поперли из «красных». «Синие» тоже долго упирались – не хотели брать. Потом взяли, однако списали в обоз – запретили высовываться вперед, чтобы не позорить доблестное воинство.

Но я не изменил своему Насреддину и даже попытался доказать, что его ишак ничем не хуже боевых коней прославленных рубак-командиров (бегал-то я быстро).

Вот тут-то я впервые и познакомился с железным правилом: скакуну – скакуново, а ишаку – ишаково. Скорый на расправу комбриг «Котовский», командовавший «синими», просто и доходчиво накостылял мне по шее.

С тех пор прошло много лет. Образ веселого пройдохи Насреддина ничуть не полинял для меня. Он остался вне конкуренции, как первая любовь. Даже Швейк и Остап Бендер не затмили его. А вот о той далекой игре и своем выборе, диком с точки зрения любого нормального мальчишки, я одно время позабыл.

На каких только «коней» не пытался я взгромоздиться, став взрослым! Особенно когда начал писать. Я седлал Поэзию, Лирическую Прозу, Высокую Романтику. Скакуны не сбрасывали меня. Я довольно сносно удерживался в седле и, возможно, так и проехал бы по жизни на чужой лошадке (сколько подобных случаев бывает), если бы… если бы у оседланных мною скакунов не вырастали время от времени ослиные уши. Этого почти не замечали другие, но всегда замечал я. Пришлось окончательно пересесть на предназначенного судьбой «ишака», то есть переселиться в тот литературный цех, на дверях которого написано: «Юмор и Сатира».

Видимо, выбор был сделан не случайно.

Послесловие

Несчастны, несчастны сочинители, которым обязательно нужен слушатель. Едва допечатав страничку, такой литератор вынимает ее из машинки и несет на кухню – жене.

– Вот послушай-ка, что получилось, – говорит он.

Жена обреченно вытирает руки о фартук и присаживается на краешек стула.

– Ну, – вздрагивает она через минуту, прослушав ничего не говорящий ей отрывок, – а что дальше?

– Дальше, дальше! – обижается сочинитель. – Разве в этом дело… Ты стиль оцени. Язык почувствуй.

В праздничной компании, дождавшись, когда гости сомлеют от пельменей и водки и утратят способность сопротивляться, сочинитель, прижимая руки к груди, просит: