Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

К чести Мура он защищает Марину от наката пошлости, не догадываясь, что от мрази этой нет защиты: «Моя мать представляет собой объективную ценность, и ужасно то, что ее третируют, как домохозяйку».

Коммунистическая мораль привела к всевластию хамства и пошлости. Не лагеря, пытки, психушки, произвол истребляли «небожителей» Страны Советов, а именно этот роковой симбиоз хамства и пошлости… А защитой, спасением – всего лишь трогательная молитва Марины Цветаевой:

За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад,
На старость лет.

Весна 41-го года. Война приближается к границам СССР, но тон прессы Кремля по-прежнему лоялен к рейху. Мур тон этот улавливает превосходно и вторит ему: «Конечно, Балканы будут завоеваны немцами. Молодцы немцы! Здорово сражаются». Через три месяца, 22 июня, 41-го года Мур оставит в дневнике совсем другие слова: «Я же торжествую: я всегда был антинацистом, и всегда говорил, что Рейх – враг. События показывают, что я был прав».

Тем не менее германские войска «сражались здорово» даже в 1944 году, когда солдатам Гитлера удалось убить Георгия Эфрона, лишить его столь желанного будущего. Он не знает, не верит в это, не верит во «внезапность смерти», как не верит в высшую силу и нынешнее всевластие Дьявола: «Возможно в старости я буду смеяться над моей юной поспешностью к “совершенству”, т. е. к старению… В конце концов, мне только шестнадцать лет, и времени для счастья еще много».

Судьба отпустит ему еще три года. Три года лишений, голода, страха уготовит ему парочка людоедов: послушников Сатаны… Но пока что безумный бред преследует Мура, он больше всего боится перестать быть «советским человеком»: «Я от всего сердца верю в будущее возрождение Франции. Только всенародная революция под руководством КПРФ сумеет вернуть Парижу и Франции ее огромную роль в восстановлении Европы. Чтобы не говорили голисты, они не смогут обеспечить воскрешение Франции, потому что они не едины с народом».

Слова, слова, на деле бедный Мур даже гордится своим «буржуазным» видом: «В моем пальто (бежевом) и в шикарных ботинках я настолько похож на иностранца, что все таращат глаза. Вообще, если даже меня одеть во все советское – и то будут глазеть, потому что лицо у меня нерусское».

Преодоление чуждости невозможно. Сам по себе дневник Мура, несмотря на заклинания к подобию, полон этой чуждостью. Георгий Эфрон был сыном поэта Марины Цветаевой и «белогвардейца» с еврейскими корнями. Мог ли он побороть неизбежность родства. Нет, конечно. Мур все чаще пишет свой дневник по-французски, невольно цепляясь за столь презираемое прошлое. «Бежевое пальто» стало второй кожей Георгия Эфрона, пролетарские лохмотья никак не хотят «облагородить» его «нерусский» облик.

«Когда я возвращался к себе, какая-то шайка дураков мне плюнула в лицо, через дверь лифта. В глубине, фактически, мне наплевать, но для меня это символично, это доказывает мою малозначительность в настоящей жизни, мое практическое не-существование».

Первые месяцы войны. Муру приходится испачкать руки, труд «черный», грубый: «Я устал. Работа была грязная, но я понял, что грязно было не от пыли и сырости, настоящая грязь идет от людей… То, что я твердо знаю, это что мой дух останется навечно отмеченным ненавистью к мещанам, жестокой и трезвой ненавистью».

Ненавистник мещан и мещанства расчетлив, предусмотрителен, осторожен. Предстоит эвакуация. На восток Марина и Мур могут отправиться вместе с семьей Барских. Это обстоятельство не по сердцу Георгию Эфрону: «Неприятно то, что Барские – евреи, и если немцы притащатся, тогда будет совсем скверно, а мы будем с ними связаны».

Отцы и дети, матери и дети. Как там насчет пропасти между ними? Могла ли Марина, полагающая, что «в сем христианнейшем из миров все поэты жиды», написать подобное? Нет, конечно, а вот ее сын пишет, в тайне гордясь своей отдаленностью от племени изгоев.

Барские отправляются в эвакуацию сами. Марина и Мур уезжают на случайную дачу в Подмосковье, подальше от бомбежек и прочих тревог военного времени. Июль сорок первого года. Грядущий голод шлет своих тощих гонцов: «Скука и сплошной бред. Что я здесь, собственно говоря, делаю? Общество матери и двух старух, интересующихся кошками, – красота! Из рук вон плохое питание: гречневая каша, похлебка, черный хлеб».

В скуке Мур общается со своим дневником с особой откровенностью. Он умен и даровит, этот подросток, и с жестокой точностью анализирует то, что происходит с ним самим и с безумным миром, в котором он вынужден взрослеть: «С некоторого времени ощущение, меня доминирующее, стало распад. Распад моральных ценностей, тесно связанный с распадом ценностей материального порядка. Процесс распада всех без исключения моральных ценностей начался у меня по-настоящему еще в детстве, когда я увидел семью в разладе, в ругани, без объединения. Семьи не было, был ничем не связанный коллектив… Распад семьи был не только в антагонизме – очень остром – матери и сестры, но и в антагонизме матери и отца».