Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

На этот раз он ищет работу, но снова не «пыльную». Работу такую, чтобы не смять брюки и не сносить ботинки: «Я бы не прочь работать в клубе карикатуристом, но мать боится, что придут немцы и расстреляют всех, кто занимается антинацистской пропагандой. Я же лично думаю, что это не произойдет».

Собственное крушение Марина проецирует на Апокалипсис всего, что ее окружает. Мир должен погибнуть в огне нашествия вместе с поэтом. Катастрофа неизбежна, потому и самоубийство – единственный выход из ситуации.

Мура не волнуют судьбы мира. Своя судьба, как обычно, тревожит его больше всего остального: «Подумать только, в какой я сейчас глуши, как отдалился от Европы и культуры! В Елабуге грязно, люди – рожи. Вонь, скука, пьяные. Как я выберусь на поверхность?.. Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность и безволие».

Марина, как всегда, во всем виновата: не фашисты, не возвращение в СССР, а она, не сумевшая противостоять сыну, дочери, мужу… «Глупая, несообразительная, безвольная» Марина. Но Мур ошибается: самые страшные дни его жизни впереди, когда не станет рядом матери, когда он превратится в «лежачего», а судьба и не подумает пожалеть Георгия Эфрона.

Сухая запись в дневнике: «31 августа мать покончила с собой – повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее “освободить”. И кончила с собой».

Рассказ Веры Трайл: «Я сказала: “Мур, отойди, ты мне заслоняешь солнце. И раздался голос Марины, глубоко возмущенный, никак не в шутку: – Как можно сказать это такому солнечному созданию”».

Из письма Марины Цветаевой: «Не могу разбивать художественного и живого единства… Пусть лучше лежит до другого, более счастливого случая, либо идет – в посмертное, т. е в наследство тому же Муру (он будет богат ВСЕЙ МОЕЙ НИЩЕТОЙ И СВОБОДЕН ВСЕЙ МОЕЙ НЕВОЛЕЙ)».

Из воспоминаний Анастасии Цветаевой: «Мы прошли городком и вышли в горячий и влажный лес. Пахло, как в России, грибами, лесной сыростью. Мур рвал маленькие синеватые цветы, похожие на фиалки. Похожие на его глаза. Когда он подымал их на мать – взглядом доверия медвежонка к медведице, казалось, что на земле – счастье.

Марина «освободила» «фиалковые глаза» сына. Мур возвращается в столицу: «Дожидаясь окончательного решения насчет моего отъезда в Москву, я занялся продажей вещей матери… Продал вещей носильных, белья и пр. на 650 р. Денег – итого – у меня примерно рублей 1060. Это неплохо. И еще продам вещей, не знаю на какую сумму – рублей на 500, наверное».

Время тяжелое. Георгий Эфрон остается один, но никакой растерянности. Он не похож на Марину: аккуратен, организован, предусмотрителен: «Вообще-то я пока трачу деньги беззаботно, потому что они есть, но трогать “основной фонд” в 2500 р., который лежит в вещах Асеева, пока не буду… Пристрастился к портвейну… Много ем мороженого, помидоров… Вера, сестра жены Асеева, должна мне еще 80 р. Кроме того, кожаное пальто М.И. лежит в комиссионке. Боюсь, что оно не скоро продастся – а то бы я выручил за него 600 р.». М.И. – это мать Георгия Эфрона – Марина Ивановна Цветаева.

Мур по-прежнему избегает «грубой» работы. Ему везет: «Сегодня окончательно выяснилось, что в колхоз я не поеду – по медицинскому освидетельствованию оказалось, что у меня слишком маленькое сердце – по отношению к общим пропорциям: примерно в два раза меньше и на работы меня не отправят».

Перелистывал страницы дневника этого юноши с маленьким сердцем и большим желудком в поиске хоть каких-то эмоций по поводу смерти матери. Нашел наконец: «Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой? По существу, она совершенно правильно поступила – дальше было бы позорное существование. Конечно, авторучки стащили».

В дневнике Мур постоянно совмещает несовместимое. В этом есть какая-то странность, но и нечто зловещее: «Немцы прорвались к окраинам Киева, форсируя линию обороны. Конечно, Киев будет взят. Единственно хорошее – что есть кой-какие деньги. Это всегда пригодится».

Октябрь 41-го года. Георгию Эфрону удается попасть в осажденную, катастрофически пустеющую столицу. Он надеялся на финансовое благополучие, на деньги от продажи вещей матери и оказался прав: «Основное для меня дожить до продолжительного мирного периода без лишних физических и материальных потерь… Нужно сходить в баню. Деньги текут – по моей вине; я слишком много трачу на хорошую еду, пирожные, рестораны, но удержаться трудно – это реакция после Елабуги и Чистополя».