Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Она была низенькая, полная, подвижная, с маленькой задорно и кокетливо поднятой головкой в мелких светлых кудрях, падавших на ее лоб и на румяные щеки. Ее серо-голубые глаза блестели весело и бойко, а пунцовые губы обнажали два ряда мелких и красивых зубов. С нею в кабинет влилась струя чего-то живого, свежего и широкого… Но вместе с этим в ее смехе и голосе звучала какая-то лживая нота, что-то неискренное, деланное, но от долгой привычки казавшееся естественным.

Петр Ефимович смотрел на нее, был смущен ее появлением и пытался понять — что это такое? Зачем она пришла? А гостья распутала свой боа, сбросила с себя пальто на кресло и осталась в гладкой черной юбке и красивом голубом жилете с грудью из кружев, сквозь которые просвечивало ее тело. Вот она подошла к столу, одним взглядом окинула его, взяла из вазы грушу и сделала гримасу:

— Фи! кто так пьет? Сразу коньяк!.. не люблю!

Она качнулась в сторону и ткнула пальцем кнопку звонка. Петр Ефимович всё молчал, следя за ней глазами. Он сидел в кресле и уперся в его ручки ладонями так, как будто хотел встать. Она заметила это.

— А вы не теряли время даром… Ишь, как вас коньяк-то приклеил к стулу!.. — Быстро подойдя к нему, она взяла его под мышки и попыталась поднять. — Хотите встать? Грузно назюзюкались, дяденька! — и она громко засмеялась.

Тогда он грубо толкнул ее в плечо и, быстро поднявшись, двумя твердыми шагами отошел от нее, а потом обернулся, брезгливо вытянул нижнюю губу и, прищурив глаза, стал упорно разглядывать ее.

Его движение ошеломило девушку. Держась одной рукой за спинку стула, а пальцами другой играя складками кружев на своей груди, она, широко раскрыв глаза и закусив нижнюю губку, тоже молча уставилась на него, высокого, довольно красивого, с бледным, решительным лицом и длинными растрепанными усами. Он засунул руки глубоко в карманы, и его ноздри нервно вздрагивали. Вошедший лакей почтительно стоял у двери и ждал, не выражая на бритом лице ничего, кроме ожиданья.

— Ничего не нужно! — крикнул он лакею.

Тот скрылся.

— Н-ну-с!? вы что? вас кто звал? зачем вы пришли? — кратко и сухо спросил Петр Ефимович.

Барышня вздрогнула и, робея, произнесла:

— Вы звали… я не знаю… № 17-й звал… а это? — она взглянула на жестянку над дверью и вдруг засмеялась, вскрикнув сквозь смех: а это… че…ттырнадцатый! ха-ха-ха!.. — Теперь смех у нее звучал иначе, чем прежде, — красивее и веселее.

— Вы мне не нужны… и… пожалуйста, уйдите! — торопливо и резко проговорил Петр Ефимович.

Она сразу перестала смеяться, поджала губы и пошла к двери, где бросила пальто, говоря на ходу:

— И уйду, конечно! с какой бы это стати я осталась с вами… таким!.. — И, повернув к нему лицо, она высунула кончик розового языка и смешно наморщила нос.

«Какая пошлая и развратная…» — подумал Петер Ефимович. Он опасался какой-нибудь выходки с ее стороны, боялся скандала, ее присутствие в одной комнате с ним унижало его… И в то же время в нем медленно назревало какое-то желание, которого он стыдился, хотя еще не понимал его. Она не торопясь и неумело надевала пальто и не смотрела на него.

«Что же она так одевается, если ей идти только до семнадцатого номера», — подумал он, не сводя с нее глаз.

Она повернулась, и из-за ее фигуры он увидал на стене соблазнительную картину. Свет лампы падал на ее стекло, и оно блестело вызывающе ярко…

«Как она долго!» — подумал Петр Ефимович и вдруг сказал:

— Послушайте! если хотите… оставайтесь здесь… выпьем…

Она с обидной улыбкой взглянула на него как-то чересчур прямо и, не отвечая, продолжала надевать перчатку. Петр Ефимович почувствовал острый укол в груди и сразу возненавидел и себя и эту барышню. Ему захотелось оскорбить ее.

— Оставайтесь! — повторил он и, скверно улыбнувшись, добавил: — Ведь вам решительно всё равно — тот или этот мужчина… да?

— Решительно всё равно!.. — с обидным равнодушием подтвердила она.

— Вот и прекрасно!.. — с едкой улыбкой, едва подавляя стыд и бешенство, сказал Петр Ефимович и, подойдя к ней, стал помогать ей снимать пальто.

— Спросите кофе, пожалуйста, и ликеру. Шартрез, это всего лучше… И не пейте ваш коньяк… к чёрту его! Он пахнет после… изо рта горелым… Не будете?

— Я не пью, собственно… — Он нажал кнопку звонка и крикнул в коридор: — кофе и шартрез!

— Да, я вижу, как вы не пьете… знаю… — усмехнулась она.

«Подлая!» — содрогнулся Петр Ефимович и, стараясь отцепить крючок ее пальто, зацепившийся в кружевах, дотронулся пальцами до ее шеи. Она вызывающе улыбнулась ему в лицо.

— Не могу! — глухо сказал он и, отойдя в сторону, сел на диван.

— Порвал кружева, медведь… а еще такой красивый! — усмехнулась она, бросила пальто, подошла к зеркалу и, напевая, стала оправлять свои кудри.

Петр Ефимович смотрел на нее и спрашивал себя: