Рассказы освободителя

Ни одна живая душа во всей роте и ухом не повела на сигнал тревоги. Всего за один месяц дисциплина упала до катастрофического уровня.

Я извлек из глубин своей памяти специально приготовленную для подобного случая тираду и тихо, без особой злобы проговорил ее на ухо старшине роты, который норовил прикинуться спящим. Старшина мгновенно вскочил: не то чтобы испугался моих угроз, нет, просто фраза была затейливой.

Старшина пошел вдоль рядов спящих солдат и сержантов, толкая их носком сапога и покрывая матом.

Когда меня будят на рассвете после ночи в холодном лесу, я всегда становлюсь очень злым. Не знаю почему. В глотке моей скапливаются самые грязные ругательства, и я посматриваю по сторонам в поисках кого-нибудь, в чей адрес я мог бы их изрыгнуть. Но на этот раз, посмотрев в глаза первому попавшемуся солдату, я сдержался. В глазах его было, пожалуй, больше злобы, чем в моих. Грязный, небритый, нестриженый, много недель не видавший горячей воды, с автоматом через плечо и полными подсумками патронов. Поди задень — убьет не задумываясь.

Офицеров собрали на совещание. Начальник штаба полка объявил боевой приказ, согласно которому наша дивизия срочно передавалась из 38-й армии Прикарпатского фронта в 20-ю гвардейскую армию Центрального фронта. Нам предстояло совершить многосоткилометровый марш через всю страну и к вечеру развернуться севернее Праги для прикрытия войск 20-й гвардейской армии. Всю гусеничную технику — танки, тягачи, тяжелые бронетранспортеры, — было приказано оставить на месте и двигаться налегке, используя только колесные машины.

Приказ был совершенно непонятен, в том числе и начальнику штаба, получившему его свыше. Но времени на дискуссии не было. Колонны вытянули быстро; над командирскими люками начали появляться белые флажки — сигнал готовности (радиосвязь при перемещениях войск была запрещена). Наконец, белые флажки появились над всеми машинами. Сигнальщик головной машины покрутил флажком над головой и четко указал на запад. Мы снова двинулись в неизвестность.

Тем для тревожных раздумий было достаточно. Если силу танков принять за единицу, то в сравнении с ними мотопехота — ноль. Но именно тот ноль, который из единицы делает десятку. Танки и мотопехота во взаимодействии — несокрушимая сила. Сейчас мы на бешеной скорости неслись на наших «гробах на колесах» по стране, бросив свои танки. Без них, без этой единицы, мы превращались в ноль, хотя и очень большой. Возникал вопрос, кому и зачем это нужно. Более того, мы шли без гусеничных тягачей, то есть без артиллерии, и это окончательно убеждало нас в том, что мы идем не на войну. Тогда куда и зачем? Неужели в районе Праги наших войск не достаточно?

Во время коротких привалов, когда солдаты дозаправляли машины и проверяли их, офицеры, собравшись в кружок, делились худшими своими опасениями. Еще никто из нас не решился произнести вслух страшный диагноз, но в воздухе уже висели два жутких слова «разложение войск».

2

Ах, если бы чехи стреляли!

В наших полках, особенно прибывших из Прикарпатья, в то время было много офицеров, побывавших в Венгрии в 1956 году. Но ни один из ветеранов не видел в Венгрии и намеков на разложение, которое началось теперь.

За освобождение Венгрии Советская Армия платила кровью. В Чехословакии цена была выше. Мы платили разложением. Дело в том, что когда в тебя стреляют, ситуация упрощается до предела. Думать не приходится. Задумавшиеся погибают первыми.

Поначалу в Чехословакии все шло хорошо: они в нас — помидорами, мы — из автоматов в воздух. Но весьма скоро ситуация изменилась. Была ли это продуманная тактика или стихийное явление, но народ стал к нам относиться совсем по-другому — мягче. А вот к этому наша армия, выросшая в изоляции от всего мира, была не готова. Было взаимное, исключительно опасное сближение населения и солдат.

С одной стороны, население Чехословакии вдруг поняло, что подавляющая масса наших бойцов понятия не имеет, где и почему они находятся. И население, особенно сельское, проявляло к нашим солдатам какое-то непонятное нам сострадание и жалость. Отсутствие враждебности в отношении простых солдат породило в солдатской массе недоверие к нашей пропаганде, ибо что-то не стыковалось. Теория противоречила практике.

С другой стороны, среди солдат с невиданной быстротой начало распространяться мнение о том, что контрреволюция есть явление положительное, повышающее жизненный уровень народа. Солдатам было совсем не ясно, зачем нужно силой опускать такую красивую страну до состояния нищеты, в которой живем мы. Особенно сильным это чувство было среди советских солдат, пришедших в Чехословакию из ГДР. Дело в том, что эти отборные соединения укомплектованы в основном русскими солдатами, а большинство регионов РСФСР снабжали по крайней мере в два раза хуже, чем Эстонию, Литву и Латвию, и во много раз хуже, чем Кавказ. Голодные бунты, вроде забастовки в Новочеркасске, возникали именно среди русских, а не среди народов Кавказа, где чуть ли не каждая третья семья имела собственный автомобиль.