Рассказы пьяного просода

…Мама накрутила ей волосы на шелковые ленточки – на них было нежестко спать, и, когда их снимали, локоны получались такие упругие, что делали длинные волосы короткими. Но скоро расходились и становились совсем чудесны. Марина всю ночь спала на ленточках, чтобы майским утром идти с отцом на праздник. Ей пообещали флажки и воздушные шары, нарядили и выпустили из дому – ждать. И вот она вышла во двор, оглушительно пахнущий весной. Все вокруг просто разрывалось от солнца и щебетания птиц, сердце у Марины заколотилось набирающим скорость поездом. Она стала на дремучие качели красными лаковыми туфельками и принялась раскачиваться так высоко, что едва не касалась расцветающих веток большой вишни. Секунды невесомости в крайних точках полета были особенным занывающим восторгом. Распущенные волосы метались по ее лицу, она щурилась от них, от ветра и света, от смеха и от удовольствия. И от того, что ей не нужно было ни на что смотреть, ничего видеть. Марина была слепа и счастлива…

Марина была слепа и счастлива. Если бы она знала, что потеря зрения окажется для нее источником любви и радости, она бы сама ослепила себя. Когда ее счастье стало невыносимым, когда она переполнилась им, то она просто вышла за свои пределы. Из тесноты и мрака. «Кис-кис-кис», – подумали они оба и засмеялись.

Она шагнула в свет, хлынувший со всех сторон, и зависла в воздухе невесомостью крайних точек полета на детских качелях. На руках и на платье, образовывавших ее «стеклянный» контур, светящийся и прозрачный, расползлись, исчезая, чернильные осьминоги смерти. Пронзенная светом, Марина почувствовала, что, погружаясь в него, расправляется, как сине-зеленые водоросли, которые она любила доставать из реки, превращая в бесформенный плотный комок, и снова окунать в воду, любуясь оживающей шевелюрой. Она дышала (дышала? дышала без вдоха и выдоха?) всей собой и, кажется, видела не глазами, а лицом. Нет, головой… Всем телом. Зрение было теперь ее сутью, она превратилась в зрячесть.

На диване в полуразвалившейся позе сидело ее мертвое тело, похожее на небрежно снятые в темноте усталые колготки. Слепота осталась в нем, оказавшись непроницаемой шторой зеленоватых открытых глаз, остановившихся много раньше сердца. Маленький черный зрачок был воронкой, черной дырой, втянувшей весь видимый мир в себя и не пропускающей света. Марина всматривалась в старое удивленное лицо – такое чужое, едва заметно намекающее на их знакомство и совсем уже незаметно – на родство.

Рядом с оставленным телом, одновременно с оставленным телом Марина увидела свой «голос», такой же светящийся, дышащий светом, как она. Она обняла его, и это было очень тепло и глубоко. Все предметы в комнате мерцали и прозрачнели, медленно прогорали, помогая проступить сквозь себя другому особенному свету. Тому. Свет нарастал и, наконец, вспыхнул так ярко, что все прежнее исчезло.

Марина вышла и – ушла. Как солнечный зайчик уходит вместе с солнцем.

_____

Мать, убитая горем (полагавшая свою Марину мертвой, вот этой мертвой Мариной), похоронила исхудавшее тридцатипятилетнее тело одиннадцатого апреля в два часа пополудни.

Удивительно, что в этот же день и час из их подъезда вынесли и поставили неподалеку с Мариной другой гроб. Гроб не открывали, и рядом с ним никто не плакал. Мария Тимофеевна пояснила потом Татьяне Ивановне, что умер юродивый – как бишь его? – Феликс, тихо доживавший свои дни в соседней квартире. А гроб не открывали, потому что он умер-то уже не пойми когда, ведь одинок был и никто к нему толком не захаживал. Тихий был, глухонемой.

_____

– Твои истории не всегда понятны, но утешительны. Мне кажется, я слушаю их в каком-то оцепенении. Жаль, что тебе самому не дано их услышать.

– Однажды я слышал свою историю, но ты мне не поверишь, если я тебе расскажу.

– Слышал свою историю? Кто-то пересказал ее тебе? Ну нет, это же совсем другое.

– Да нет же, я слышал, как я сам рассказываю историю. Видел себя и слышал. Однажды я оказался в храме Аполлона и заснул там.

– А, так тебе это приснилось?

– Не совсем. Я заснул, а потом проснулся среди ночи и увидел в воздухе отражение… Как в озере, немного подрагивающее, но вертикальное. В этом отражении я сидел в окружении людей и рассказывал историю. Меня очень удивила и сама история, и мой голос. Могу пересказать тебе ту историю.

– Да, конечно.

Рассказ шестой

Стеклянный дом