Рассказы старого лешего

Татарин останавливает разбежавшихся лошадок. Мы садимся на кошму и катим. Угощаем татарина папиросами и с наслаждением отдыхаем на кошме. Ах, если бы я знал, какую муку я перенесу за этот отдых на кошме. Если бы я знал! Но нам не дано предвидение, и мы бредем по жизни вслепую и натыкаемся на всякие беды.

Итак, мы катим, не чуя горя. Вот и Форос. Татарин поворачивает на Мшатку, а мы слезаем с можары, пожимаем татарину руку, и я бегу в дом. Отдаю ружье Поликарпу и вхожу в столовую.

Все уже садятся за стол, генерал Николай Николаевич встречает меня:

— А! Вот и вы! Ну как охота? Соль-то небось забыли? Эх вы, горе-охотники! Лучше вот рюмку водки выпейте.

Сажусь за стол. Григорий Константинович наливает мне стаканчик красного, хозяйка дома Маргарита Эдуардовна на своем месте во главе стола приветливо улыбается. С ней рядом сестры. Со мной рядом мадам Виц — француженка, напротив мисс Жаксон, вся сияет, как утренняя звезда. По бокам у нее мистер Дон и мистер Белл; им-то и сияет мисс Жаксон. Справа от хозяйки сидит старуха миллионерша Морозова с двумя дочками. В конце стола гувернантка с детьми.

На столе, посередине, громадная ваза на высокой ножке с громадным букетом. Стол парадно накрыт — хрусталь, серебро.

Генерал что-то шутит с француженкой. Англичане — лошадники, и разговор у них с Григорием Константиновичем о лошадях на английском языке. Морозиха говорит только по-русски, и потому общий разговор на русском языке.

Я сижу ни живой ни мертвый. Проклятая кошма! Долго буду помнить ее. Я весь горю. Как будто раскаленными иглами колет мне все тело. Какой ужас! Все тело чешется нестерпимо, а надо сидеть смирно, улыбаться, говорить дамам комплименты и в то же время думать, как бы эти проклятые блохи не выползли мне на рубашку. Как бы кто не заметил их. Вот будет позор! Меня бросает то в жар, то в холод. Конца нет этому обеду! И черт меня понес в столовую. Прошел бы к себе во флигель, и все было бы прекрасно. Завидую Феде, который, наверно, уже выкупался в море. А я?

Обед наконец кончился, и я стремглав помчался во флигель, сбросил с себя все и, надев все чистое, облегченно вздохнул.

Будь она проклята, эта кошма!

ДИКАРЕВА ДАЧА

Большая поляна спускается к оврагу. Оврага не видно — его закрывают высокие старые березы. Зимой они стоят как серебряные, в инее. На них видны черные точки — это косачи. Они обклевывают почки, а на закате, если снег глубокий, они по косой падают и исчезают в нем. На поляне небольшой домик и четыре сарая. Из трубы высоко в небо подымается дымок — это Андрияшка топит печи. По двору бегают собаки: и гончие, и борзые. Гончие — это Румянка, Найда и Флейта, а борзые — Поражай, подарок Озерова, и дети Поражая — Ураган и Пурга от суки наездника Чернова, к которому я ездил прошлую зиму с Поражаем.

У Петра Чернова большой дом и имение. Свои лошади, свои борзые собаки — живет барином. Все это получил в придачу к мадам Гильбих. У него я провел два дня. Он в это время жил один и готовил тройку. Шорник сидел у него наверху и шил сбрую. Я научился у шорника вязать узлы, плести ремни и прочей шорной мудрости. Здесь, в Марьиной пустоши, я связал и сшил всю сбрую на одну лошадь. Подлачил дугу, подкрасил саночки и запряг Орлика. Поеду в Троице-Сергиеву лавру.

У СЫТИНА

Одно время я довольно много работал в издательстве Сытина. Я был дружен с Василием Ивановичем. Я частенько бывал у него, и он приходил ко мне. У Василия Ивановича была дружная, уютная семья, большая квартира на пятом этаже в доме, где теперь «Известия». С балкона его квартиры видна была чуть ли не вся Москва. В квартире были два громадных полукруглых окна, одно выходило на Тверскую, другое — на Страстной монастырь (площадь Пушкина). В столовой в кадушках стояли пальмы и араукарии, громадные, до потолка. Людмила Владимировна любила цветы, и эти громадные окна зеленели, как сады. Василий Иванович увлекался пчелами, и на время цветения в Москве лип привозил из Поворовки один улей и ставил его на балконе. Он потом угощал своих друзей этим московским липовым медом, а мы смеялись и говорили, что пчелы собирают свой мед по пивным и что мед пахнет пивом. У Василия Ивановича никогда не подавалось вино. Ни водка, ни пиво, ни красное, ни белое. Чай, и только за чаем и за разговорами иногда засиживались подолгу. У Василия Ивановича были пухлые губы, и он улыбался обворожительной улыбкой. У него был прекрасный характер, и дети его очень любили. Его нельзя было не любить, и работать с ним было приятно и легко.

Мои работы, кроме Василия Ивановича, просматривал Иван Дмитриевич Соловьев. Иногда я приходил на фабрику в цех литографии и рисовал на камне. К сожалению, я мало рисовал на камне, а это очень интересно, и можно сделать много всяких вариантов.