Рассказы старого лешего

Вот вы скажите мне откровенно — приходилось ли вам воровать девушек? Нет? А может быть, воровали? Когда-нибудь? Нет, не приходилось? А вот мне довелось. Да не какую-нибудь завалящую, а красивую, молодую. Да еще откуда… Да еще как… Нет, уж лучше я все расскажу по порядку.

Началось с того, что мы, трое мужчин, остались в целом доме одни. Наши дамы уехали в Москву. Одни, без женского уюта, без женских рук. В доме стало так же холодно и пусто, как на маленьком железнодорожном полустанке где-нибудь далеко в степи. Даже вещи стали какими-то беспризорными, пыльными, чужими. Старуха стряпуха кормить нас стала без всякого энтузиазма — лишь бы отделаться. В доме беспорядок, сор, грязь, на столах грязная посуда, кровати не постелены. Пол не подметен. Без хозяйки — дом сирота. А тут еще на дворе дождик — сиди дома да смотри на эту мерзость запустения. Вот как-то Александр Осипович и говорит: «А ведь плохо без женщин-то? Неуютно… Вот что, друзья мои. Поезжайте вы в монастырь к игуменье Алевтине и передайте ей вот это письмо. Она будет ворчать, но все же отпустит Нику».

Нам запрягли тройку буланых, и мы покатили. Долго стучали в ворота, пока наконец в маленькое окошечко выглянул старушечий глаз. Вышла мать привратница, подозрительно нас оглядела: «Вы чьи же будете?» — «Мы из Артемьевки, мамаша». — «Откеда? Не слыхала что-то. Кому передать письмо-то?» — «Самой, передайте, самой игуменье Алевтине». Старуха повернулась и пошла… Заперла на ключ калитку и скрылась.

Долго ждали. Но вот слышим быстрые шаги, и в окошечке появляется смеющийся глаз Ники. «Это вы, как хорошо! Я сейчас прибегу, только соберу узелок». И она исчезла. Минут через пять снова появляется Никин глазок, но уже не смеющийся, а грустный.

«Не знаю, что делать. Калитка заперта, а мать привратница в церкви поклоны кладет. Ее тревожить нельзя. Вот что, подъезжайте вон к тому углу, за угол заверните и ждите меня, я через стену к вам перелезу и спрыгну».

Повернули тройку, подъезжаем к самой стене. Ника уже сидит на ней и ножки свесила. Улыбается. Мы с Анатолием встали на тарантасик, подхватили на лету Нику, и… я сел на козлы, Анатолий усадил с собой рядом Нику, и тройка запылила по дороге.

Чем не Декамерон? Или, скажем, два лихих мушкетера похищают прекрасную монастырку. И как похищают? Через монастырскую стену, на тройке лихих коней. Ника смеется, но, велика привычка, у нее все время проскакивают монашеские словечки: вместо «спасибо» она говорит: «Спаси вас Бог» — и вид у нее самый смиренный и елей на устах, а в глазах чертики прыгают. «Ника, не поминайте вы через слово — Бог, Бог. Вот возьмут вас живьем на Небо, а мы?.. Опять беспризорными останемся… Вы себя все Христовой невестой считаете, а вот мы вас за Людвига выдадим, и без вас Христовых невест хоть пруд пруди. Не может же Христос всех вас в жены взять, да и неудобно такой гарем на Небе устраивать. Скажите, пожалуйста, Ника, как это вас мать Алевтина отпустила? Вам ведь теперь во всенощном бдении стоять бы надо, а вы на тройке по степи мчитесь, да еще в компании с еретиками, которым место в геене огненной».

Ника смотрит на нас удивленно. «Да ведь Александр Осипович пишет — я сама читала письмо матушке Алевтине, — он пишет, что у него сестра заболела и за ней некому ухаживать. Матушка плохо по писаному разбирает — вот я ей письма-то и читаю. В конце письма Александр Осипович ей горошку пообещал. Он пишет, что в этом году уж очень хорош горох уродился, вот матушка и отпустила меня».

Анатолий смеется: «Ах, Ника, Ника! Выходит, мать Алевтина вас на мешок гороха променяла. Мы вас дороже ценим, много дороже».

Ника в Артемьевке. Прошел день, два, и наше звериное логово узнать нельзя — чистота, порядок, в вазочках цветы, окна протерты, полы вымыты. Даже стряпуха переменилась — щи стали вкусней и на второе не только каша. На Нику мы не налюбуемся. Никой мы не нахвалимся.

Кто там мчится по дороге?

Смотрим, подкатывает к крыльцу великолепный рысак, а на дрожечках молодой человек. Светлый костюмчик, на голове клетчатая кепочка, на ногах желтые кожаные гетры. Молодой человек ловко соскакивает с дрожек, привязывает к забору своего рысака и идет на крыльцо. «А… пан Людвиг? — восклицает Александр Осипович. — Милости просим».

Пан Людвиг — управляющий соседнего имения. Нам ясно, что он прикатил в надежде повидать Нику, но он делает вид, что слышал, будто в Артемьевке продаются лошади. Его речь с польским акцентом необычайно вежлива и до приторности сладка. Узнав, что никаких продажных лошадей нет, он долго извиняется и все поглядывает на дверь в соседнюю комнату. Дверь под его взглядом отворяется, и в комнату входит Ника.

Людвиг мгновенно вскакивает: «Доминика Архиповна! Имею честь и величайшее удовольствие видеть вас в добром здоровье. Вашу ручку, прелестнейшая!» — Людвиг целует у сконфуженной Ники ручку. «Что вы, что вы… Не надо…» — бормочет Ника. Ника вся расцвела, вся переменилась, даже голос другой стал. Грудной голос. Таким голосом женщины говорят очень редко. Говорят в минуты сердечного расцвета. Это голос сердца, голос любви.