Расссказы разных лет

Они поздоровались с Саярой за руку, и Саяра сидела среди них как равная. Она не понимала, о чем они говорят, но сердце ее билось сильнее — от гордости.

— Ничего не значит, что мы дочери разных отцов, — шепнула ей Делишад, — мы хотим быть сестрами, — верно, Саяра?

И Саяре хотелось громко крикнуть: «Верно, верно, сестра моя Делишад!» Но слезы дрожали у нее в горле, и она лишь тихо сказала:

— Спасибо, сестра...

И вдруг она поняла, что вместо погибшей Пикя есть у нее теперь другая сестра, Делишад.

Когда приятельницы ушли, Делишад сказала:

— Оставь себе эту шапочку, — это будет подарок от сестры.

И Саяра не знала, как благодарить Делишад, — так ей понравился подарок. Но, перед тем как уйти, она всё же сняла шапочку и спрятала ее за пазуху, потому что нельзя одновременно носить алую шапочку и покрывало.

На обратном пути Саяре встретился Гаджи Гусейн.

— Ты где шляешься? — закричал он. — С этой солдатской девкой?

Надо было молчать, ибо отвечать Гаджи Гусейну значило навлечь на себя еще больший гнев. И Саяра молчала и лишь крепче прижимала к груди шапочку. Дома она запрятала подарок, словно краденое, на дно сундучка, обитого жестью. Спустя несколько дней, улучив минуту, когда никого не было в комнате, Саяра надела шапочку и заглянула в зеркало Биби-Ханум. Но ей вдруг почудился шум, и, не успев даже полюбоваться собой, она в волнении снова запрятала шапочку на дно сундучка.

В один из этих дней, идя утром к морю за свежим песком, Гаджи Гусейн заметил дочь и племянницу, возвратившихся оттуда. Не поздоровавшись с Делишад, он взял Саяру за руку, молча повел домой. Войдя во двор, он наотмашь ударил Саяру по лицу.

— Посмей еще раз пойти с ней! — сказал он, поднося тяжелый кулак к лицу девочки. — Я убью тебя.

И Саяра, видя, как сдвинулись брови Гаджи Гусейна в одну черную полосу, поняла, что он не шутит, и с этого дня не стала вставать на утренний стук Делишад. Все домочадцы слышали, как громко стучит Делишад дверным молотком, но лежали притаившись, как мыши, притворяясь спящими. И Делишад не стала задерживаться возле знакомой калитки, потому что дел было полные руки — шел июнь, сезон отдыхающих, наводнивших селение, — и понемногу стала забывать Саяру. А Саяра тоже стала забывать свою названую сестру, — она старалась быть примерной дочерью и угождать отцу, не без тайной надежды, правда, упросить его взять с собой в город. И, казалось, любовь двух сестер увяла быстро, подобно тому, как быстро, уже в июне, увядают в этих краях цветы, иссушенные солнцем, — синие казачки, желтые цветы гусиного лука, красные маки на склонах холмов.

Саяра угождала отцу во всех его прихотях, и он взял ее с собой в город. Сидя в вагоне электрической железной дороги, соединяющей промысла с городом, Саяра судорожно держалась за руку Гаджи Гусейна, боясь, что поезд перевернется. Она видела огромные черные башни и большие каменные дома, пролетающие в окне. Когда поезд остановился, она, переведя дух, шепнула:

— Здравствуй, город!

Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.

Но удивительней всего были женщины, — Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:

«Это — азербайджанка. Это — тоже азербайджанка, моя сестра».

Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.

«Жаждущая собака смотрит в колодец, — думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, — пора девке замуж».

Сколько лет Саяре — четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.

На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.