Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Какими бы мракоподобными полураздавленными насекомыми ни копошились на дне выгребных ям мамлеевские уроды, в каждом из них, как младенец во чреве, как больное сердце в груди, шевелится метафизическое беспокойство. Каждый из них безотчетно хотел бы, говоря словом Конфуция, высветлить в себе свою светлую благодать, недостижимое Я, о котором они догадываются краешком заскорузлого мозга. Богореализации, Освобождения бессознательно жаждут они все до единого, эти дрожащие тараканы, и потому так тревожен их суетливый бег, так сильна снедающая их тоска. Ведь догадываются они и о том, что попытки их безнадежны, что они уже проиграли себя и свою жизнь, совершив в незапамятном прошлом усилие, которое привело к катастрофе. Путь Освобождения неимоверно труден, его удавалось пройти до конца считанным легендарным подвижникам — где уж тут заявлять о себе смердящим чудовищам, недотыкомкам из заднепроходных уплотненных бараков. Но всегда ли они были уродами, насекомыми тварями и упырями? Можно предположить, что когда-то они были красивыми, ангелоподобными, но их красоту погубила неудача великой мечты уравнять себя с Богом, развить в себе высшее Я.

Теперь понятно, откуда берутся монстры, где их родина: она в невоплощенном желании. Чудовища — это те некогда прекрасные существа, которые не смогли достичь Абсолюта, это неудавшиеся искатели внутреннего Града, мученики Богореализации. И нынешнее неповоротливо-шизоидное их беспокойство, их томление по недоступному Граду, который светится с озерного дна (монстры не могут осознать эти чувства, они почти ничего не помнят о себе прежних, кроме мерцающего ощущения неудачи как смерти, и оттого бесятся в темноте), — только угрюмый отблеск броска к Трансцендентному Зеркалу, что явился причиной их падения, беспамятства и уродства. Не сумев отождествить себя с Богом и отбросить, как ветхую чешую, тело, разум, сознание, ибо на меньшее эти духовные экстремисты не соглашались, они, по закону возмездия за поражение, стали чудовищами — существами с преувеличенной психикой и телесностью. Иной судьбы для них не было: или — или.

Монстр есть тот, в ком человеческое представлено в опасном избытке. Он как будто неизмеримо дальше от Бога, чем обычный человек, — если имеется таковой, — но он же и ближе к Нему, он Ему интересней, потому что Господь любит чрезмерность, потому что Он тоже чрезмерен, безмерен, потому что они стремились к Нему. И это двойственное положение бесконечной удаленности и внезапной пронзительной близости становится для чудовища источником невыразимых, как Господнее имя, страданий, которые он причиняет себе и другим. Монстр живет после смерти и после жизни, он никого не щадит, ему все — все равно. Он не различает, пренебрегает. Он пережил шок от столкновения с Абсолютом и навсегда опален его страшным дыханием.

Усомнившись в реальности собственного существования, растревоженный выродок был бы не прочь, чтобы и остальные уроды почувствовали себя неспокойно, чтобы они тоже потеряли навыки различения несходных слоев бытия, а то в одиночку ему мучиться скучно. Но они уже давно и самостоятельно, без вмешательства с его стороны влипли в это сиротское качество и теперь образуют свободные помойные шествия, позабыв о стесняющей определенности. Хрестоматийные слова В. Шкловского о равенстве в литературном тексте противопоставлений мира миру и кошки камню до некоторой степени характеризуют и принцип строения монструозного уклада, но последний значительно суровей: в нем утвердилось всесмешение и кошка неотличима от камня. Уроды не замечают зазора между жизнью и смертью, придерживаясь смесительного уравнения как фундаментального модуса своего затекающего бытия. С ними случилось такое, что против этого несчастья в ничтожестве меркнет любое событие. Выморочность раздирающих монстра желаний определилась утратой им инстинкта цели: его хоть и алчба суть страдальческие симулякры настоящих страстей, которые засыхают там, где вырублены леса разделительных категорий и кастрирован иерархический постулат. Монстр не знает, чего ему нужно, вернее, ему всегда нужно что-то другое, а где взять другое, если выродок не различает? И никто не различает, потому что всюду уроды. В то же время (зримый пример диалектики) монстр мечтает научиться настоящим желаниям, алчет видеть и различать, он истерзан своим падшим несовершенством, но никто не в силах избавить его от мучений. Он должен сам изойти ими в своей беспросветности, где нет опознавательных знаков и все сливается, расторгаясь.

Напившийся крови покойник в компании таких же, как он, упырей неопознанным бродит по городу среди условно живых, укладываясь на ночь в могилу, которая ничем не отделена от улицы, а оправлена в нее, чтобы сильней выразить общенародную туманность жизнесмертия. Но и кровь не приносит утешения, она тоже «не то», а спасти может (конечно, не может) только «другое». Так умирающий Чайковский, если верить биографу, просил холодного чаю, но потом и к нему охладел — «не то».