Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Там, где у Лимонова автор не торчит из текста, как эрегированный фаллос, а уступает место кастрированной глади безличного бумагомарания (бойкая манная каша расхожего фабульного повествования, которую он с годами научился размазывать по столу не хуже и не лучше других), — там простыни не смяты, никто ни с кем не лежал и потомства не произвел. Эти книги его не стоит читать. Настоящая манера Лимонова — огонь прямого разговора, она не линейная, а концентрическая, с гипертрофированным авторским «я» посредине и в средоточии, и вокруг, порожденные этим неистовым центром, как его бесконечные эманации, разбегаются волны отчаяния, зависти, злобы, самодовольства, тоски, вожделения и любви. Когда Лимонов пишет не про себя, читать его безнадежно и скучно. Временами он хочет быть сочинителем, изрекающим самостоятельные идеологемы, и тогда он кажется просто смешным. Вот он лепечет со всей громогласностью, что будущее России в союзе с исламом, и дело не в качестве этой мысли (не из Тель-Авива ее обсуждать), а в том, что она перехвачена напрокат, с чужого плеча, у младших товарищей из неоправого лагеря, у этих бойких псевдомистических экзотериков, блудных детей заплутавшей геополитики, отпрысков домотканого евразийского Ананэрбе. О, Лимонову как до Луны далеко до их библиотечно-аптекарской искушенности; дети империи в пору ее надлома, претенциозные адепты великой Традиции в стиле Рене Генона, они грезят уже о духовной федерации православия с мусульманством, об альянсе фундаменталистских элит с подачи кумского авангардного платонизма Хомейни (да откроются перед ним врата рая). Но оставим в покое исламскую тему и рему, не за то мы Лимонова любим.

Лимонов, рассуждающий на вселенские темы идеологии и культуры, — это нонсенс. В хроникально-публицистическом «Убийстве часового» он рассуждает немало (а «Дисциплинарный санаторий» весь состоит из таких рассуждений), и эти страницы в книге пустотны, их можно оставить чистыми, как у Стерна, и пропустить не читая, но, к счастью, там есть и другие страницы, где он проявляет себя нестесненно, со всей прирожденной эгоцентрической мощью, — вот к чему приглядеться не грех, вот в чем его сила.

Насилие, насилие, насилие, твердит он, не уставая, являет собой сердце мира, агрессия — его заповедный корень, человек все время творит насилие, ибо он человек и агрессия ему свойственна неотменяемо. Трупы Югославии, мертвецы Приднестровья, гниющие раны Абхазии — всюду побывал Лимонов и увидел только смерть и насилие. Агрессивность ужасна, она может сжечь все вокруг, и она же чудесна и благодетельна, потому что только агрессия мужества позволяет защититься от чужого насилия. Героическое отношение к жизни и смерти, недостижимые экзистенциальные высоты самурайского кодекса Дзётё Ямамото, воина и монаха, боровшегося против наглой профанации этой этики своекорыстными торговцами из Осаки, не способными умереть так, как подобает мужчинам, этика защитников Брестской крепости и Сталинграда, этика маршала Ахромеева, часового евразийских пространств, который убил себя, когда понял, что ему уже не удастся защитить свою родину от предательства начальника караула, — это путь воина, путь патриота и путь поэта, который, повинуясь древнейшей традиции слова, вновь посвятил себя воспеванью героев.

Но и это не все, и нету здесь главной правды, самой волнующей и лимоновской. Не потому хорошо насилие мужества, что оно героично, а потому оно хорошо, что красиво, витально и физиологично, что в нем соль этой жизни, ее семя и кровь и ее трепетание, ее самая тайная, самая важная сила и завязь — начало начал эстетического. Этика агрессивного героизма, как это было и у Константина Леонтьева, нынешнего лимоновского вдохновителя, безраздельно подчинена самодовлеющей эстетике красочного насилия, которая, по мнению их обоих, учителя и ученика, одна только и может сегодня противостоять демократической скверне.