Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

Потом, передохнув, приподнял рукой голову, чтобы оглядеться. Все двоилось. Всех отдаленных предметов было по два. Близкие предметы состояли из двух, перетекающих один в другой. Я поморгал — не помогло. Я лежал между его «линкольном» и стеной гаража. И уже начал сомневаться в том, что умер окончательно. Рыхлая земля должна быть… вон там. Я беспокоился о том, как перелезу через ограду, когда доберусь до нее. Если доберусь. Сюда. Назад, за гараж, потом налево. Прямо вдоль стены гаража и дома. До веранды. Свернуть направо. Вдоль края веранды, а потом уходить отсюда напрямик через двор.

Вскоре я обнаружил единственно возможный способ передвижения. Перекатиться на мертвый бок, удерживаясь на левой руке, опирающейся на землю. Перенести левое колено как можно дальше. Используя ногу в качестве опоры, дотянуться как можно дальше левой рукой. Зарыть пальцы во влажную землю. Потом подтянуться на руке, отталкиваясь концом левого ботинка, и перекатиться на мертвый бок. Но не такой уж и мертвый. В нем начало покалывать, и весьма неприятным образом. Булавки и иголки. Но на мои команды он никак не реагировал. Я прикинул, что пять-шесть таких мощных усилий передвигали меня на длину роста. В конце каждого метра Макги вознаграждал себя короткой передышкой. Через четыре передышки я очутился на углу гаража. Казалось, с тех пор, как он ранил меня в голову, прошло много времени. В доме свет, похоже, горел лишь в одной из комнат. Я чувствовал, что слишком сильно шуршу наполовину высохшими листьями. По крайней мере, я был в тени, с задней стороны дома, куда не доходил лунный свет.

Остановившись как следует отдохнуть, я уткнулся лицом во влажную траву. И как раз заставлял палец полумертвой руки пошевелиться, когда прямо надо мной не то хриплым шепотом, не то резким голосом с кошмарной шутливой интимностью Бун Уаксвелл произнес:

— Эй, ты что, теперь труп разыгрывать собираешься?

Я ожидал, что сейчас почувствую холод толстого глушителя на затылке.

— Слышишь, отвечай старине Бу, — сказал он все так же обходительно, весело имитируя дружелюбие. — Труп разыгрывать будешь? Старая кошечка из местного клуба пытается повести свою маленькую игру, которая и в прошлые разы не срабатывала?

И внезапно все прояснилось, когда раздался тонкий, слабый и усталый голос Вивиан. Я не мог разобрать слов. В нем звучала полная безнадежность. Я медленно повернул голову и поглядел на дом. Даже сквозь раздражавшее раздвоение предметов я смог разобрать, в чем дело. Раздвижные прозрачные двери спальни были открыты. Застекленная веранда была в полуметре от моего лица, а ее пол возвышался над землей примерно сантиметров на пятнадцать. В слабом свете сквозь полуоткрытую дверь в коридор я мог разглядеть дальний угол кровати, примерно в тридцати сантиметрах от другого конца веранды.

Мой первый шанс был уползти подальше, уподобясь покалеченному жучку, пока он не выглянул и не заметил меня. Осознание ситуации подействовало как нюхательная соль, разогнав туман в голове и приведя меня от упрямых бессознательных мучительных попыток убежать к яркому живому пониманию жизни вокруг. На грани паники я четко услышал медленное шуршание тяжеловатого опускающегося тела, вздох, шелестящий звук задетой плоти. И если я мог так отчетливо слышать их, то мне безумно повезло, что они не слышали моего кропотливого передвижения.

— Почему же я теперь должен уходить, милая кошечка? — спросил он с наигранным удивлением. — Зачем же мне это делать, если мы еще далеко не кончили?

И снова ее мольба, неразборчивая и жалобная, усталые просьбы.

— Бедная, маленькая, дохлая кошечка думает, что она страшно устала. Старина Бу лучше знает. Ты сейчас такая сладенькая. И у тебя прекрасно получится, действительно прекрасно получится.

До меня донеслись звуки возни, шорох, слабый стук локтя о стену и спинку кровати, внезапный шумный выдох. И молчание. А потом он сказал таким голосом, каким говорят с маленькими детьми:

— Что это такое? А здесь что? И как же это такое может случиться с бедной дохлой кошечкой? Это уж дальше некуда!

Потом снова возня, молчание, жалобы, снова молчание.

А потом внезапно напрягшимся и скрипучим от усилий голосом он произнес:

— Ну, а сейчас как тебе это нравится?

Послышалось поспешное шуршание, громкие причитания, слабый хлопок ладонью по телу. И еще более долгое молчание, чем раньше.

— А-а-а-а, — сказала она. И снова: — А-а-а-а.

Это были не звуки боли, желания, удовольствия, испуга или отказа. Просто звук от ощущения, неопределенный, нечеловеческий, такой живой, что я ясно представил себе ее запрокинутую голову, распахнутые невидящие глаза, широко открытый перекошенный рот.

Беспорядочные и бессмысленные звуки движений стали повторяться циклически, переходя в медленные, ровные и тяжелые удары.

И сквозь эти удары ритмично в перерывах она вскрикивала:

— О Боже! О Боже! О Боже! — таким же ясным, бесстрастным голосом, какой я слышал, когда она обычно кричала: «Подача», «Нуль!», «Давай!», «Игра!».

— Кончай, — выдохнул он.