Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

И, освобожденный этими звуками от своего невольного вуаеризма[20], я поспешно пополз дальше, сворачивая от дома, пересекая открытый двор, стремясь убраться на расстояние пушечного выстрела от того, что там происходило, подальше от пыхтения и вздохов, жалобных причитаний, погружений, стуков о стену, хлопков о тело, предваряющих крещендо изможденной плоти, — пополз торопливо, вытирая в душе слезы сочувствия к изнасилованной женщине, удивляясь, как это я, о Господи, мог быть таким идиотом, чтобы придумывать дурацкую теорию о том, что звуки любви никогда не бывают неприятными. Эти были не менее прекрасны, чем сырой звук разрезаемого горла. Или звуки большого плотоядного животного во время кормежки.

Боль в мертвом боку стала сильнее булавочек и иголочек. И, хотя кожа казалась бесчувственной, каждое прикосновение вызывало такую страшную острую боль, словно меня жгли заживо. Казалось, каждый вздох от усилий раздирает мое горло изнутри.

В конце концов, добравшись до ограды, я коснулся ее вытянутыми пальцами. Подполз поближе, дотянулся и перебросил через нее руку. Отдохнул, тяжело дыша. Расстояние сглаживало звуки, заглушая их жужжанием мошкары, шелестеньем листьев, вскриками пересмешников и лаем собаки через две улицы. Маленькая ограда оказалась непомерно высокой. Я выбрасывал тонкую, как карандашик, руку на три метра, тянул ее все выше и выше, чтобы слабо ухватиться за верхний край, и любая мысль о том, что мне удастся приподняться и перевалиться через нее, была абсурдно оптимистической. Из дома донесся финальный крик теннисистки, сверхзвуковой, разрывающий душу, словно вой подстреленного койота. У нее были темно-синие глаза, и когда солнечный зайчик коснулся загорелой руки, она закрывала их и вздрагивала при одной только мысли о прикосновении Уаксвелла. Ее крик придал мне энергию отчаяния, я подтягивался все выше и выше, зацепился подбородком за шершавое дерево ограды и сумел добиться от своей мертвой руки ровно такого послушания, какое было необходимо, чтобы, раскачав, перекинуть ее через край и зацепиться на согнутом локте. Я старался, отталкивался и корчился, край ограды дошел до середины живота. Дотянулся и, нащупав упругий выступ корня, дернулся, кувырнулся, перекатился на спину на небольшом склоне за оградой.

Так что умирай прямо здесь, Макги. Ты достаточно досадил этому ублюдку. Но, может, он с фонарем и сумеет найти. Примятая и вырванная трава. Влажный след, означающий, что ты оставляешь за собой кровь. Возможно, он заметен так же, как блестящий след на тротуаре. И Бу будет действовать с тем же веселым и живым участием, убивая так же интимно, как насилуя. А че это тут такое старина Бу обнаружил? Ой-ой-ой.

Я попробовал мертвую руку, и она поднялась неспешно, словно существовала отдельно от меня, как в игровых автоматах, где смотришь в окошечко и стараешься ухватить железной челюстью приз из ящика с конфетами. Она замерла, вытянутая к двоящимся в глазах звездам. Я поднял здоровую руку и взялся за другую. Никаких кожных ощущений, словно это рука другого человека. Но когда я пожал ее, кость отозвалась болью, подтверждая свою принадлежность.

Так что я пополз дальше, на этот раз частично используя и ее, рычаг локтя немного облегчал дело. Потом, во время следующей передышки, я услышал какую-то неловкую возню и шум, двигающийся в мою сторону. Это скорее вызвало раздражение, чем тревогу. Что за дурацкая манера шляться и колобродить по ночам! Он приближался и уже был готов пройти в трех метрах мимо, но положение и форма раздвоенного силуэта показались мне знакомыми.

— Артур, — сказал я голосом, которого никогда прежде не слышал.

Это его остановило. Что-то странное, ослабляющее и мешающее говорить произошло с правой половинкой рта. Огромными усилиями я напряг ее.

— Артур…

— Трэв? — нервным шепотом спросил он. — Это ты?

Он на ощупь добрался до меня.

— Я… я думал, тебя убили.

— Ты… мог оказаться прав. Вытащи меня отсюда.

Он не мог нести меня, и это была не та поверхность, по которой можно волочить человека по земле. Мы подняли меня общими усилиями, неловко перекинув мертвую руку ему через шею. Своей левой рукой он придерживал меня за талию, а мертвая нога болталась и стукалась между нами, как мешок шпаклевки. Это было чертовски высоко. Словно стоишь на краю крыши. И время от времени он едва не ронял меня, когда мы теряли равновесие. Он поддерживал и приподнимал меня, а я ухитрялся делать крохотные прыжки на здоровой ноге. Через несколько недель мы добрались до машины. На последних пятнадцати метрах я уже мог выбрасывать мертвую ногу вперед и, почувствовав под ней твердую землю, сгибать колено и, приседая, перемещаться вперед. Он втиснул меня на переднее пассажирское сиденье. Я тяжело рухнул и положил голову на спинку. Он обошел машину, открыл дверцу, наполовину влез и замер. На меня упал слабый свет. Я повернул голову и взглянул на него. Двойное изображение слилось в одно, а затем снова разделилось. Что единый, что раздвоенный, он выглядел страшно испуганным.

— Боже мой! — громко и тоненько произнес он.