Расстояние

– С неприятными истинами только так и бывает. И то, и другое.

– Помнишь, когда вы переезжали, ты попросил меня принести коробку из багажника твоей машины?

– Я так и думал. Которая порвалась? Продолжай. Однако какая конкретика, ни общих фраз, ни художественных оборотов и прочая! Извини, продолжай.

– По части литья воды мастер у нас ты, не я.

– Ты прав, хотя должно быть наоборот. Творческий работник у нас ты, не я.

– Не вижу связи. Изобразительные искусства отличаются от литературы так же, как она от математики.

– Забавное утверждение. А что ты кладёшь в основу своего суждения?

– Уровень абстракции. Но ты меня сильно перебил. Суть в том, что я случайно обнаружил у тебя вещь, которой ты не должен владеть.

– Это никуда не годиться: «вещь», «владеть», должен – не должен. К тому же возникает подозрение, что ты рылся в чужих вещах. А ведь так хорошо начинал.

– Изволь. В темноте я случайно споткнулся о ступеньку, коробку сильно тряхнуло, днище прорвалось, и всё вывалилось наружу. Когда я собирал в неё барахло, случайно обнаружил портрет матери своей руки. Что ты можешь сказать по этому поводу? – В итоге на ум ему пришёл самый неудачный из всех возможных вопросов.

Они так и были на ногах. Геннадий Аркадьевич подошёл к окну и облокотился обеими руками о подоконник, а Аркадий стоял будто не у дел посреди комнаты.

– Ну да, как же, помню, занятная вещица. Мы с Аней очень ею гордились, сынишка наш оказался талантом. Честно говоря, я не понимаю, что должен сказать. Ты хочешь забрать портрет? Забирай, конечно, но мне бы хотелось оставить его у себя, в нём сплелось столько разных чувств, и гордость за твой талант, и наше с Аней счастье, и горечь от её гибели. Я о нём не забыл, если тебя это волнует, и временами на него гляжу, любуюсь.

– Не играй, не в театре. Дело совсем не в том, что я хочу его забрать, и что ты им любуешься. Как он у тебя оказался?

– Как ты себя накрутил. Сынок, так нельзя, родные родными, но нужно думать и о собственной персоне. Как угодно мог очутиться, ведь мы жили вместе.

– А меня интересует вполне конкретный способ, который имел место. Я прекрасно помню, как его искали-обыскались, но так и не нашли. Света тоже сказала, что баба Лена хотела оставить портрет себе и вспоминала о нём до самой смерти.

– Ты посмотри-ка, ребятишки всё между собой обговорили. Подожди, лишний раз не раздражайся, это я в шутку. А Елена Борисовна была той ещё стервой, если и имелись у нас с Аней проблемы в семье, то именно из-за неё. Шутка ли, мать-одиночка из образованных, но глупых баб, всю жизнь промаявшаяся без нормального мужчины, потому что нормальные на такую сволочь внимания не обращают. По-моему, она просто захлёбывалась завистью к дочери из-за того, что мы с ней счастливы, вдвоём воспитываем детей, являемся самодостаточной семьёй, а не укрепляем её иллюзий, что быть одиноким – норма. Лучше бы она, а не Аня попала под машину.

– Мне она запомнилась совершенно иной. Зачем ты это говоришь? Я не о том тебя спрашивал.

– А чтобы ты понял, что ничего ценного я бы ей в жизни никогда не отдал.

– Так она тебя ни о чём не просила, она и мамины вещи забрала из морга, и хозяйничала в нашем доме после её гибели.

– Я, конечно, понимаю, что ты, как и любой творец, гордишься своим произведением, однако, поверь мне, тогда всем было не до портрета, если о нём и вспоминали, то только вскользь, набегу, и быстро забывали.

Аркадий был озадачен. Ситуация вдруг предстала в таком субъективном свете, что, казалось, гроша ломаного не стоит. Он действительно мог приревновать и раздуть в своём воображении значение портрета до невероятных размеров, тех, которых тот просто не имел. Молодой человек пошёл на попятные.

– Пусть так. Может, с моей стороны и в самом деле имеет место некоторое тщеславие…

– Признавать такое в юные годы есть признак большого ума. Жаль, конечно, что ты сам до этого не додумался, но ничего, дело молодое. Повторю ещё раз: по доброй воле я бы Елене Борисовне никогда ничего не отдал, тем более из ценных вещей. Не скажу, что мы могли бы стать героями посредственных анекдотцев о тёще и зяте, но она нам сильно мешала, вселяла в Аню нелепые иллюзии, даже хотела нас развести.

Если бы Аркадий не был его семьёй, Геннадий Аркадьевич никогда бы не произнёс последней фразы, а с холодностью закоренелого социопата остановился на полуправде. Но он сказал, и та восстановила смешавшийся было строй мыслей молодого человека.

– Так это всё-таки правда? – с горечью и омерзением более к самому себе, чем к кому бы то ни было ещё, прошептал он. – Я слышу об этом уже в третий раз. Вы действительно собирались развестись, потому что мать тебе изменяла, из-за чего ты её и убил.

В его словах не чувствовалось ни капли злобы, лишь грусть и разочарование. Многоопытный делец внезапно растерялся, он полагал, что дело сделано.