Расстояние

Аркадий Иванович внука ни в чём не укрепил, ни в чём не убедил и на истинный путь не наставил: «Уж сколько зарекался от таких бесед. Всё равно получаю не то, чего хочу. И почему я так одинок в своей семье? Казалось бы, они знают меня с пелёнок, должны изучить вдоль и поперёк, и дед в первую очередь, так нет же, ничего подобного. На ум приходят две причины: либо они дураки, либо им на меня плевать, и даже не знаю, какая из них хуже, но они, конечно, не дураки. Предположим, им на меня действительно плевать (не в общем смысле, я им безразличен лишь в частностях) – горько, но понять можно, мир не вращается вокруг меня. Только в связи с этим возникает резонный вопрос: почему? А ответ один: слабость психики и невосприимчивость ума. Как проникновенно дед говорил о своих родителях, и как ему внезапно обезразличили всякие подробности, когда я стал делиться с ним собственными переживаниями! Но ведь он меня понял, прекрасно понял, понял даже больше, чем я смог выразить, только ничего задушевного не сказал, хотя судил очень правильно и по делу. Про содержание мне понравилось, у него действительно прозвучала живая нотка. По-моему, по возвращении я доселе не испытал того странного, будто предприпадочного энтузиазма, когда спадают все условности, и реальность режет глаза своей отчётливостью. Раньше он часто ко мне приходил, особенно в первые год-два в Париже, когда один за одним меня посещали большие и малые прозрения, и нельзя сказать, что они были связаны исключительно с учёбой. Особенно вспоминается случай на исходе весны, когда я сидел один в своей комнатушке и что-то зубрил к семинару. Солнце, заходя за изломанный горизонт, усыпанный разнокалиберными домами, бросило последние лучи на разложенные вокруг книги с разноцветными страницами, и я вдруг осознал, что рядом со мной нет ни родных, ни друзей, ни знакомых, что я отчаянно пытаюсь заполнить свою жизнь надеждами на будущее, но сейчас не живу, а просто функционирую. В тот момент я понял, что так дальше нельзя, и моя учёба пошла по наклонной».

Только Аркадий кое-чего не договорил. Тот страх, который он испытал, был не страхом одиночества, он испугался мефистофелизма своего положения, ни чем не ограниченного, а потому не чреватого созиданием произвола, поскольку последнее всегда конкретно и налично.

– Привет, ты сегодня рано. Почему сидишь один в темноте? – по возвращении домой он застал отца в зале на диване.

– Так лучше думается.

– О чём?

– Обо всём. Ты где был?

– У деда.

– Ксюшенька тоже к нему настрополилась.

– Видимо, мы разминулись. А где Света?

– У себя с Толиком.

– Почему обязательно с Толиком?

– Он заехал за ней на работу. Как там дед?

– Нормально.

– Проходи, что встал в дверях, или опять хочешь улизнуть и запереться в своей комнате?

– Могу и пройти, но мне не нравится твой настрой.

– Обычный настрой. Не всё же время лыбиться как идиот.

– У тебя явно что-то случилось.

– Случилось.

– Расскажешь?

– Мелочь. Миллион туда, миллион сюда – не существенно, но и не приятно.

Стемнело. За окном шуршал настойчивый мелкий дождь. Аркадий тихо подошёл и облокотился плечом о стену.

– Если бы мелочь, ты бы не сидел, ощерившись, в одиночестве.

– У тебя когда-нибудь случалось так, что в одной чёрточке, бытовом моменте, вдруг косвенно проявилась вся ничтожность твоей жизни?

– А говоришь, мелочь. Конечно, постоянно, я ведь и не работаю, и не учусь, и вообще бог знает чем занимаюсь.

– Ты молодой, тебе позволительно, с тебя пока спрос невысокий, а вот я – совсем другое дело, я должен контролировать собственную жизнь… Ладно, забудь, это лирика и меланхолия.

– Я так понял, ты про работу.

– Да, про неё.

– Тогда лучше поговори со Светой, я действительно совершенно не разбираюсь в твоих делах.

– И с ней бесполезно. Твоя сестра ещё не понимает всех тонкостей «бизнеса». Баба она и есть баба.

– Обобщать не надо.

Геннадий Аркадьевич снисходительно посмотрел на сына через плечо и опять отвернулся.

– Я даже не знаю, чем ты занимаешься.

– Чем занимаюсь? То одним, то другим, то третьим, тебе будет не интересно, – он помолчал, будто собираясь с мыслями. – Случается по-разному, хоть и с определёнными закономерностями, – ещё помолчал, но теперь пусто, бессмысленно. – Но суть не в этом. В делах не бывает так, что есть ты и нечто, тебе противостоящее, ты их часть, ты внутри них. Человек не представляет собой более того, чего он делает. Вот ты, когда рисуешь, считаешь созданное своим, частью себя?

– Это сложный вопрос.

– По-моему, проще не бывает.

– Ты путаешь идеи и предметы. Рисунок сам по себе, конечно, мой, но, чтобы он имел ценность, его содержание необходимо должно быть и чьим-то ещё.

– Не будь у меня такого настроения, я бы за тебя порадовался.

Комната освещалась лишь тем светом, что выбивался из двери в прихожую. Аркадий не понимал, что происходит, и не знал, как ему поступить: то ли действительно окончить разговор и направиться в свою комнату (по такой погоде идти никуда не хотелось), то ли включить свет и расположиться где-нибудь здесь. Он так и остался стоять в верхней одежде у стены.