Расстрел на площади

Единственный, кого рабочие, и то только молодые, считали своим, был Милютенков. Не то чтобы его уважали (скорее, наоборот), но когда ты вырос с человеком в одном дворе, когда ты помнишь, как он вместе с тобой лупил из рогаток по воронам, а потом, судорожно дыша тебе в спину, удирал от милиции, или что-нибудь такое, то пусть даже он станет хоть кем, хоть директором завода, он все равно останется для тебя своим.

Правда, теперь Васька встречался с Милютенковым только в столовой, хотя и по-прежнему они здоровались за руку.

— Что происходит? — спросил Василий.

— А то ты не знаешь?

— Нет, — ответил Васька и, вспомнив понравившуюся ему присказку своего нового знакомого, добавил: — Чтоб я сдох!

Милютенков сбивчиво, торопливо обрисовал Ваське положение дел. Он рассказал о сборочном цехе, и о литейном, и о том, что повышение расценок мера вынужденная, и что скоро, ну просто очень скоро все опять пойдет как раньше, только будет лучше, гораздо лучше, вот уввдишь.

По мере того как до Василия доходило, что ему говорит Милютенков, в нем закипала, да, именно закипала злость.

Все, теперь все пойдет к чертовой матери, подумалось ему. Даже денег на кольца и то не хватит, не говоря уже обо всех расходах на свадьбу.

— Только сейчас, — закончил Милютенков, — надо что-то сделать. Надо им сказать что-то такое, чтобы все разошлись по местам и начали работать. Я же говорю: это мера вынужденная.

— Ага. Потому что вынуждает меня положить зубы на полку за ненадобностью.

— Ты что, Сом? Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?

— Да пошел ты! — И Васька двинулся сквозь толпу поближе к тому, кто сейчас встал на ящик и говорил громче всех. Это был пожилой рабочий из литейного. Васька не был знаком с ним, знал только, что его отчество было Семеныч, а за глаза все называли его Карл Маркс.

Семеныч многословно и по-своему толково разъяснял рабочим, что понижение расценок не может происходить само по себе. Просто так понизить их за здорово живешь нельзя. Для этого нужны объективные причины. Например, если страна испытывает временные внешнеэкономические или политические трудности. Тогда наш долг плотнее сомкнуть ряды, пусть даже отказаться от какой-то части зарплаты, но помочь стране выстоять.

— А какие сейчас у нашей страны сложности? — закричали из толпы. — Немца победили, с американцами дружим!

— В том-то и дело, — продолжал диалектически развивать свою мысль Семеныч Карл Маркс, — что и в экономике, и в политике у нас все в порядке. Можете мне поверить, я каждый день «Правду» читаю и держу палец на пульсе времени.

Над толпой возле Семеныча Маркса возвысилась еще одна голова.

— Если причин нет, значит, мы должны повлиять на Петухова, чтобы он все это отменил!

— И как же ты собрался влиять на него?

— Очень просто. Надо написать письмо! В городской комитет! Вот так!

— Как же! — ответили из толпы. — Это распоряжение на расценки идет из области, прямо от Певцова. На все заводы. А ты думал, только нам одним такая честь?

— Тогда надо написать дальше, — не унималась голова. — Тому, кто может позвонить в обком партии, позвать к телефону их начальника и сказать ему: а ну, немедленно прекратите над рабочим классом издеваться.

— Хрущеву, что ли? — захохотал кто-то. — Только и дел у него, что утирать нос нашему начальству.

— А хоть бы и Никите Сергеевичу. Или ты думаешь, что товарищ Хрущев узнает, как с нами тут поступили, и ничего не сделает?

Серый воздух вдруг стал прозрачнее и как будто чище. Каждый, стоя в большой толпе, в этот момент почувствовал, что, несмотря на явную несправедливость, несмотря на все неурядицы собственной жизни, над каждым из них, даже над самым несчастным, простирается крыло надежды. И это крыло — улыбающийся со всех газет, журналов и даже со странички детского букваря Никита Сергеевич Хрущев. Вот только как до него добраться? Как донести до него правду, которую местное начальство, пытается от него скрыть?

— Я знаю, — вдруг закричал Сомов. — Я знаю. Нам надо срочно найти писателя. Он поможет. Он из Москвы, и он точно поможет. — И чтобы его слова прозвучали еще убедительней, в первую очередь для него самого, он тихо добавил: «Чтоб я сдох!»

34. Как родину любить

История с Сидоренко в части стала потихоньку забываться. Митя знал, что ведется следствие, но, как ни странно, его самого пока что не трогали. Поначалу он тщательно готовился к тому, что его вызовут на допрос, продумывал варианты вопросов и ответов, ждал подвохов от Школьника. Однако пауза стала затягиваться. Школьник, казалось, забыл о своих придирках и злополучной записке, и потянулись долгие служивые дни безо всяких происшествий. Последнее время на фоне этой безмятежности Митя все больше стал думать о встрече с Победой, о мимолетном, но таком волнующем поцелуе, и мысли о девушке уютно расположились в его жизни, согревая бесцветные солдатские будни. В предстоящие выходные Митя очень рассчитывал на увольнительную. Всю неделю он старался не попадаться на глаза начальству, усердно драил полы и выходил на поверку предельно подтянутым.