Расстрижонка

Его сын Юрий, мальчишка ещё, оставить не на кого. Не дай бог братец Калауз доберётся до ребёнка — придавит сразу. Вот и приходиться таскать с собой.

Малёк крутит головой, крутится сам, ловит взрослые разговоры. Живенько так. Будущий князь Муромский, Живчик.

А вокруг толпа народа. Важный боярин из северских ближников Свояка — Пётр Ильич. Это он мне кто теперь будет? Будущий муж оттрахнутой батюшкой малолетней сестры будущей жены — свояк?

Непрерывной зудёж свитских:

– Андрюшка-то? Да бестолочь! До седых волос дожил, а — ни семьи, ни удела… Долгорукий и не даёт места — мозгов-то нет. Может, что и смолоду было, да саблями всё повыбило.

– А чё ж он с молодой-то делать будет?

– Дык известно чё, как ему и обычно: взнуздает, оседлает и аля-улю по опочивальне в атаку. Гы-гы-гы…

В лицо ему — такое сказать никто не посмеет. А вот в толпе, за спиной…

И вот…

«Вывели ему,
Ой, вывели ему,
Ой, вывели ему
Свет Степановну.

Это вот твоё,
Ой, это вот твоё
Ой, это вот твоё.
Твоё суженоё…».

Невеста. Жгучая плеть позора.

Живое воплощение собственного стыда, унижения.

– Ты, Андрюшка — псих бешеный. Тебе и этой — много. Ну, да уж ладно, забьёшь до смерти — не велика потеря. Из воровской семьи воровка.

Какой нормальный человек может полюбить плеть, которой его хлещут? Палку, которой его бьют, собственные кандалы, пятно грязи на одежде…

Андрей никогда не был нормальным.

Да любой-всякий-каждый мужик такую «прикрасу на шею» мордовал бы с утра до ночи и с ночи до утра! Через год — вдовец, при желании — вторая попытка.

Андрей — не каждый.

Он — знает. Знает — чего ждёт от него всё «прогрессивное человечество» святорусского розлива. Как они все будут чесать языками, передавать или придумывать слухи и сплетни, перемывать косточки, изобретать гадости о подробностях его семейной жизни…

Хрен вам. Я — не ребёнок. Вы всю жизнь меня гнали, язвили и гнобили. Вы все. Рюриковичи и не-рюриковичи. Вы — научили. Научили стойкости не только среди врагов, но и среди своих. Свои — язвят сильнее. В бой на ворога без доспеха на теле — не ходят. А уж тем более не ходят без доспеха на душе — среди своих. Время было, годы мои не детские — вырос и на душе панцирь. Так что — хрен вам всем. Дважды. С кисточкой.

Тотальное «отрицалово», свойственное Андрею, выросшее из несоответствия его личных свойств и его места (третьего сына) в этом феодальном обществе, в «Святой Руси», заставляет изначально, априорно, назло всем, изменить отношение к навязанной ему жене, к этой девочке. К дочери «отброса», которого даже его законный князь судить побрезговал.

«Влюбиться назло всем»? — Бывает.

Он ещё не видит её, но уже обещает себе не обижать, защищать, «чтоб у неё всё было», «чтоб ей все завидовали», «чтоб ни одна сука из этих… пасть свою гадскую на неё…». И он, тридцатишестилетний мужчина, умудрённый опытом… Да ещё таким, какой мало у кого в этом мире есть, начинает интересоваться этой четырнадцатилетней девочкой, которая дальше десяти вёрст от Кучкова никогда не бывала.

Пытается найти, разглядеть в ней не «жгучую плеть позора», а… что-то хорошее, достойное. Его самого — возвышающее.

А она так… ничего. Не уродина. Могли ведь и крокодила под венец привести. Беленькая. Глазастая. Наплаканная. Может — от свадьбы. Бабы так хотят замуж, а перед свадьбой всегда плачут. Хотя… может и по отцу убивается. Тощенькая. Ничего — откормим. Коней — овсом. А — баб? У служанок спрошу. Зубки… ничего. Целые, беленькие. Возраст, правда… ах, да, привычка. Четырнадцать — это для коня много… Тут у неё… Блин! Под этими тряпками не видать, а пощупать — только после свадьбы. Задница… — узкая. Ничего, родит — располнеет.

Родит?! Она — родит — ему… Офигеть! Жизнь, почитай, прошла, много чего видал, а вот… Как-то до сих пор…

Да его сверстники через одного уже дедушки! Уже внуками хвастают! Уже сговариваются: кого на ком женить будут. А он… первый раз. Не в смысле постели! Этим-то он обижен никогда не был. Первый раз — жена… Не, там, бабёнка, подстилка, лахудра… На войне-то… определённый тип женщин присутствует. А — жена! Перед богом и людьми. С венчанием, с вождением вокруг аналоя, с клятвами… Это не в походном лагере: поймал, задрал, поимел. Или, если деньги есть — ещё и заплатил. Это — на всю жизнь. «До гробовой доски». Вот это? Тощенькое, беленькое… трясущееся от страха. От вида катящейся с плахи головы её отца — вчера, от вида брачного ложа — сегодня.

Она потрясла его. Своей абсолютной беззащитностью. Несоизмеримостью сил, власти, опыта — его и её. Своей отзывчивостью. На его ласки — неуклюжие ласки старого кавалериста. Для которого выражение добрых чувств — похлопать потного боевого жеребца по крупу:

– Славно мы их сегодня… в капусту.

Своей смелостью.

– Он же бешеный! Он же тебя как веточку поломает да наизнанку вывернет. Просто забавы для!