Рассуждения о «конце революции»

Этот аргумент верен в своей тривиальности, но не специфичен для настоящего момента истории и – в существующей его редакции – не доказывает невозможность революции. Думается, Фридрих Энгельс еще в 1895 году представил гораздо более глубокую проработку этого аргумента, чем то, что предлагают современные авторы[67]. Энгельс со всей отчетливостью фиксирует, что все изменения – в вооружениях, логистике, тактике, мобильности, материальном обеспечении военных действий и т. д., произошедшие после революции 1848 года, – работают против потенциальных инсургентов и в пользу правительственных войск. Эти изменения настолько значительны, что «восстания старого типа, уличная борьба с баррикадами… в значительной степени устарела». Более того, есть все основания думать о том, что дисбаланс сил в пользу правительственных войск будет только нарастать в будущем. В этой части рассуждения Энгельса идентичны доводам современных авторов, упреждая их на сто с лишним лет.

Но не эта часть рассуждений Энгельса является центральной для него. Суть его подхода заключается в том, что понять значение бесспорного дисбаланса сил для дела революции никак нельзя, рассматривая его только в военном аспекте, т. е. отвлекаясь от политического контекста, в котором этот дисбаланс некоторым образом обнаруживается. Никакое восстание не может победить, если оно разворачивается в чисто военном ключе – как «битва между двумя армиями», если руководители правительственных войск, «отбросив всякие политические соображения, начина[ют] действовать, исходя из чисто военной точки зрения…» (с. 541), если инсургенты не могут «поколебать дух войск моральным воздействием…» (с. 540; курсив мой. – Б. К.).

Это – главное! Строго говоря, «революционным» – в смысле радикально меняющим существующие порядки – в отношении революции к военным является не вооруженное столкновение, а именно преодоление деполитизации военных при их безусловном подчинении политическому руководству общества, т. е. преодоление их обособления от общества в особую корпорацию, служащую инструментом последней возможности сохранения статус-кво. Само по себе вооруженное столкновение сохраняет и даже актуализирует старую роль этой корпорации, предписанную ей «свергаемым» режимом, а именно— быть «менеджерами насилия» и только[68]. Исполнение этой роли, в свою очередь, предполагает сохранение старой «военной этики», классическое (пусть и несколько идеализированное) описание которой дал Сэмюэл Хантингтон и которая по существу своему является «реалистической и консервативной» и фокусируется на «повиновении как высшей добродетели военных»[69].

Возможность революции заключается именно в том, чтобы не допустить ее дегенерацию в чисто военное противостояние, в том, чтобы она развивалась как нравственно-политическое явление, в рамках которого общественность не только может оказывать «моральное воздействие» на войска, но и присоединять их или некоторую их часть к себе, т. е. способна превращать в общественность то, что нормально функционирующая власть отделяет от общественности в качестве особой корпорации, норма которой – не коллективная рефлексия, а безоговорочное подчинение. Революция осуществима лишь постольку, поскольку она способна революционизировать «реалистическую и консервативную» «военную этику», и именно в этом заключается смысл понятия «моральное воздействие» Энгельса. Более того, мы можем сказать, что революция, не способная таким образом революционизировать существующие институты, в данном случае – военную корпорацию, является революцией лишь в воображении тех, кто объявляют себя революционерами.