Рассвет

Миссис Карр стояла в дальнем углу, где из-за толчеи Артуру пришлось замедлить шаг, и в этот момент он поймал ее взгляд. Она разговаривала с неверным компаньоном леди Флоренс с улыбкой на губах, но одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы понять: она в бешенстве, и гнев этот направлен исключительно на Артура! Леди Флоренс также заметила это — и страшно развеселилась.

— Если я не ошибаюсь, мистер Хейгем, вы в беде. Посмотрите-ка на прекрасную миссис Карр.

И она звонко рассмеялась.

Но и это было еще не все. То ли из чистого озорства, то ли из любопытства и желания посмотреть, что будет дальше, леди Флоренс весьма ловко сделала так, что танец они завершили прямо перед миссис Карр. Однако королева вечера оказалась на высоте.

— Мистер Хейгем, — преувеличенно ласково сказала она, — а вы знаете, что это был наш танец?

— О… правда? — пролепетал Артур, чувствуя себя полным дураком.

— Чистая правда, но такому искушению сопротивляться трудно, — и она мило улыбнулась леди Флоренс, — неудивительно, что вы ошиблись. Поскольку вид ваш выражает полное раскаяние, вы будете прощены. Агата, дорогая, попросите лакея подойти к оркестру и передать, чтобы они сыграли еще один вальс, «La Berceuse»[11], перед тем, как прозвучит «Боже, храни королеву».

Артур прекрасно чувствовал, хоть Милдред и говорила весьма учтиво, что она едва сдерживает гнев; он осмелился бросить на нее короткий взгляд и увидел, что глаза ее сверкают огнем. Впрочем, гнев делал ее только красивее, придавая еще больше достоинства и очарования ее милым чертам. Кроме того, она не позволяла ему вырваться наружу.

Милдред чувствовала, что назревший кризис слишком серьезен, чтобы свести его к шутке. Она понимала, насколько маловероятно, что ей когда-либо выпадет более удачный шанс завоевать Артура, ибо зеркала говорили ей, что сейчас она выглядит самой прекрасной женщиной в мире. Кроме того, сейчас вокруг нее сошлись все соблазнительные обстоятельства, которые могли помочь заставить молодого человека, как бы сильно он ни был предан другой, совершить или сказать какую-нибудь неосторожную глупость. Звуки музыки, великолепная обстановка, насыщенный аромат цветов, сладострастная зыбь танцев и, наконец, но отнюдь не в последнюю очередь, ее грациозная фигура и сверкающий взгляд прекрасных глаз — всего этого было бы достаточно, чтобы сделать дураками девяносто девять из ста молодых европейцев — осознание этого помогало ей. К этому следовало прибавить ее решимость, ту сосредоточенную силу воли, направленную на единственно важную для нее цель — и если была хоть какая-то истина в теориях о воздействии одного духа на другой, все это вместе не могло не повлиять на того человека, ради которого все и затевалось.

— Итак, Артур.

В комнате было почти пусто, потому что уже начинало светать, когда они вместе поплыли в танце. О, какой это был вальс! Словно воплощенный дух танца овладел обоими. Она божественно вальсировала, и почти ничто не мешало им двигаться. Они неслись все дальше и дальше, а музыка то поднималась, то опускалась над ними чарующими волнами. Вскоре для Артура все странным образом изменилось. Всякое чувство смущения и сожаления исчезло из его разума, теперь он, казалось, был способен вместить лишь одну идею самой простой и в то же время самой возвышенной природы. Молодому человеку казалось, что он на небесах… с Милдред Карр. Дальше, дальше… теперь он не видел ничего, кроме ее прелестного лица и ярких вспышек бриллиантов, не чувствовал ничего, кроме тепла ее тела и окутывавшего ее нежного аромата, не слышал ничего, кроме мягкого звука ее трепетного дыхания. Он крепче обнял ее, не чувствуя ни усталости в ногах, ни тяжести в легких; он мог бы танцевать так вечно. Но слишком скоро музыка с треском оборвалась — и вот они стоят, тяжело дыша и сверкая глазами, там, откуда начали танец.

Рядом, зевая, сидела мисс Терри.

— Агата, попрощайтесь за меня с гостями. Мне нужно подышать свежим воздухом. Дайте мне стакан воды, пожалуйста, Артур.

Он так и сделал и, чтобы успокоить свои нервы, взял себе бокал шампанского. Он больше не думал ни о тревоге, ни об опасности, теперь ему тоже не хватало воздуха. Они вышли в сад и, по общему молчаливому согласию, направились к музейной веранде, которая, как оказалось, была совершенно пуста.

Ночь, близившаяся к концу, была прекрасна. Далеко на западе заходящая луна погружалась в серебристый океан, в то время как первые розовые отблески зари брезжили на востоке. В сущности, это была очень опасная ночь, особенно после танцев и шампанского — ночь, заставляющая людей делать и говорить прискорбные вещи, ибо, как глубокомысленно заметил один из поэтов — кажется, Байрон? — на Луне временами бывает сам дьявол.

Они стояли и смотрели на мягкое великолепие заката ночного светила, прислушиваясь к шагам и восклицаниям последних уходящих гостей, затихающим в тишине, и к шепоту тихого моря. Наконец, Милдред заговорила, очень тихо и мелодично.

— Я была зла на вас. Я привела вас сюда, чтобы отругать, но в такую ночь я не могу найти в себе мужества на это.