Рассвет

— Подумай, какая ирония судьбы — вестником был Ральф Маккензи. Именно он! — окончил Том свою повесть, которой она внимала, не шевельнувшись, не сводя с него взгляда, словно зачарованная.

— Да, — кивнула Робби. — Этот тип создан для роли недоброго вестника. Но, Бог Всемогущий, какая судьба! Прожить девятнадцать лет и вот однажды обнаружить, что занимаешь в мире чужое место! — Она сжала пальцы в кулачок, так что даже побелели суставы. — Не могу себе представить, что ты почувствовал. Не могу представить себя на твоем месте.

— Самое странное, — я не чувствую, что был не на своем месте…

— Скажи, как это приняли твои… родители? Отец? Наверное, такое известие может свести с ума!

— Мама, конечно, была потрясена, но она стойкая. Скрывала от меня слезы, пыталась успокоить. Ты маму не знаешь, но можешь себе представить, как себя ведут подобные женщины. Ими восхищаешься, и в то же время их спокойствие и выдержка могут свести с ума.

— А отец?

— Ну, это другой характер. Реакция была патетическая. Он отказывался признать это. Последние слова, которые я от него услышал:

— Это — коварный обман, Том! Они тебя хотят одурачить, не верь им!

Робби наморщила лоб:

— А что, если он был прав?

— Как бы я этого хотел! — вздохнул Том. — Нет, исключено. Проделаны все анализы крови, исследование ДНК… И какое-то новейшее обследование, знаешь, которым установили, что сожженные кости принадлежат русскому царю и его семье. И есть результаты всех анализов, сделанных парню, который умер от той же болезни, что у нашего Тимми. Ну, парень моего возраста, которого они, те родители, считали своим сыном. Значит, это он был братом Тимми, а я — нет. Отец, конечно, на самом-то деле не обманывался. Просто не мог примириться.

— Думаешь, потом он примирился бы?

— Как знать? Да нет, конечно, вынужден был бы примириться.

— А ты — примирился, Том? Ну, насколько возможно с этим примириться. Я хочу сказать — самый страшный шок уже позади?

Он нагнулся и отбросил волосы, закрывшие ее нежное лицо, искаженное волнением.

— Много дней я мучился, и каждое утро чувствовал, что лучше бы мне не просыпаться. Но я надеялся, что ты мне поможешь пройти через это, Робби.

— Том, мой Том, как же ты страдал!

— И это еще не все. — Он уже говорил спокойно, чувствуя, что рядом с ней к нему возвращается его оптимизм. — Эти люди хотят, чтобы я их признал — ну, не знаю, чего именно они еще захотят… Пока только признания.

— А ты не хочешь?

— Нет. Но не знаю, как этого избежать. Все убеждают меня, даже мама. Я должен был сегодня встретиться с ними, они придут к нам. Поэтому я сбежал из дому. Посоветуй мне, что делать. Бог мой, как я нуждаюсь в твоем совете.

— Кто они такие?

— «Мелкая сошка», как они сами себя называют. Знаешь магазинчик на окраине, ну, там мы с тобой сидели поблизости.

— Знаю. Кроуфильдов. Я купила у них занавески для этой комнаты и ночную рубашку с черными кружевами. Они оба служат в этом магазине, или только муж служит?

— Они — владельцы.

— Владельцы лавки Кроуфильдов? Это — их фамилия?

— Да, они унаследовали магазин. Кажется, дед создал дело.

Робби была озадачена.

— Но ведь они же евреи. Все это знают. Они не могут быть твоими…

— Могут. Такое уж мое везенье, Робби.

— Но я не верю, — сказала она, ошеломленно глядя на него. — Не могу поверить…

— Так оно и есть.

Она вскочила на ноги и стояла, прижавшись спиной к подоконнику, не отрывая взгляда от Тома.

— Нет… не может быть… Ты не можешь быть…

— Папа не хотел верить и ты тоже, — грустно заметил Том.

— Еврей… Ты — еврей… — Она с трудом выговорила слово, и Том увидел, что она дрожит. Он почувствовал, что и его охватывает дрожь, что у него слабеют ноги и теснит в груди… Как в тот день, когда мама позвала его и сказала ему… И теперь, понимая, какой пронзительной тоской она охвачена, он был с нею нежен и добр.

— Я испытал это чувство и справился с ним, — сказал он, утешая ее. — Не бойся, ничто не испортит мою жизнь… наши жизни — мою и твою…

— Еврей, — повторила она, словно не слыша Тома. — Ты еврей. Как ты это ощущаешь?

— Ощущаю? — Обескураживающий вопрос. — Ну, я почувствовал удивление, когда мне сказали.

— Ты должен был ощутить себя другим. — Том не узнавал ее голоса, — он словно обесцветился. — Должен был, — повторила она тем же ровным невыразительным тоном.

— Нет, я не почувствовал себя другим! Я не изменился. Я — такой же, как и был прежде, что бы мне ни рассказали.

— Ты и прежде должен был чувствовать в себе это! Ты скрывал! — Слезы хлынули из ее глаз.

— Что ты говоришь, Робби?! — изумился он.

— Что ты знал это, чувствовал и скрыл от меня! Боялся сказать мне!

— Боже мой, Робби, клянусь, что я тебе рассказал все как было. Если б я знал и хотел скрыть от тебя, зачем бы я открылся тебе сейчас?

Она не ответила. Он сделал к ней шаг, она отскочила и прижалась к стене. Щеки ее блестели от слез.

— Выслушай меня… — молил он. — Помоги мне. Я думал, ты мне поможешь.

Она не отвечала. Он увидел в ее глазах уже не удивление и растерянность, а неистовый гнев. Он испуганно повторял: