Рассвет Полночи. Херсонида

Поэзия С.С. Боброва 461 ную поэму в восьми песнях. Это не могло не расцениваться как заявка на первостепенную литературную значимость, а кем-то и как посягательство на иерархию действующих сочинителей. В первой известной эпиграмме на Боброва высмеивается именно желание писателя выдать «собранье полное стихов», заведомо не востребованное публикой: Рифмушкину Рифмушкин говорит: «Я славою не сыт: Собранье полное стихов моих представлю, По смерти я себя превозносить заставлю, Изданье полное - прямой венец труда! Нет нужды в справке, Остаться я хочу, остаться навсегда...» Приятель возразил: «У Глазунова в лавке»66. Забавно, что эта эпиграмма принадлежит перу графа Д.И. Хвостова, который будет славен плодовитостью и разорительной страстью «отдавать в печать» свои сочинения: только «полных» собраний он издаст три. В 1804 г. (эту дату Хвостов поставил под эпиграммой при ее первой публикации в 1821 г.) его собственная несчастная репутация только созидалась, он чутко воспринимал происходящее в литературных кругах и в данном случае выразил общее, а не только свое недоумение. И.И. Мартынов, автор рецензии на первую часть «Рассвета полночи» (это был первый печатный отклик на сочинения Боброва), также обратил внимание на невыигрыш- ность ситуации, в которой поэт выступал перед публикой: «...В кругу ценителей Художеств есть свои предрассудки. В кругу ценителей Словесности они так же находятся. Трудно дарованию собрать на свою сторону голоса, когда оно идет само собою, не опираясь на благосклонность предубеждения, 66 Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в. Л., 1975. С. 140. Адресат эпиграммы здесь не указан.

462 В Л. Коровин на блистательность занимаемого им места» {Мартынов 1804. С. 33). Мартынов видел в Боброве не начинающего автора, а едва ли не первого поэта современности, открывающего новые горизонты, но с самого начала должен был занять позицию защитника, апологета. К этому подталкивала и новизна поэзии Боброва. Мартынова как критика отличали взвешенность и осторожность суждений, ему не чужды были классические воззрения, прекрасно гармонировавшие с его преподавательской деятельностью в Педагогическом институте. При этом он чувствовал новаторскую сущность поэзии, которую собирался защищать, и был в затруднительном положении: стихи ему нравились, но похвалить их можно было, лишь поступившись обычными «правилами». Необходимо было разъяснить свое отношение к ним. Дело облегчалось тем, что Мартынов только что выпустил свой перевод трактата Псевдо- Лонгина «О возвышенном» (СПб., 1803) и хорошо усвоил его идеи (в примечаниях переводчика - в параллель к тому, что цитировал греческий автор, - он привел примеры из русской литературы). Непосредственно перед статьей о Боброве Мартынов поместил переводную заметку А.А. Писарева «О критике», завершающуюся таким образом: «Правила суть средства хорошо выполнять то, что критика предписывает дарованию, оставляя ему всю свободу делать еще лучше. Тот хорошо делает, кто, следуя правилам, делает лучше. Тот худо делает, кто, следуя правилам, делает хуже. Нет ничего обыкновеннее худых сочинений, писанных по правилам, - так как нет ничего труднее и необыкновеннее хороших сочинений, писанных не по правилам»67. Н.И. Мордовченко писал, что «эти общие положения (...) не остались в "Северном вестнике" только теоретическими декларациями, а явились в качестве руководства для критической практики»68. В пер- 67 СВ. 1804. Ч. 2. Апрель. С. 28-29. 68 Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. М; Л., 1959. С. 68.