Рассвет в декабре

— И все? — осторожно спросила Нина. — Твоя девица ушла за угол и — навсегда? Хм?

Это он прекрасно сразу услышал, даже слегка оживился.

— Я сказал — навсегда? Да, это правда, навсегда. Оно ведь так просто происходит, это «навсегда»… Оглянешься, уходя, сквозь деревья на освещенные окна дома, и потом окажется, что это было навсегда; увидишь сложенное из семи букв имя в гуще газетных столбцов, и это означает «навсегда», или стоишь у продолговатого холмика свежевскопанной земли и никак не можешь поверить, что это уже навсегда; озабоченно застегивая на ходу пальто, перешагнешь через порог, — как всегда, хлопнет за тобой дверь, и только годы спустя вспомнишь, что, оказывается, ведь это было навсегда!.. Только актеры под торжественную музыку отрешенно, величественным шагом уходят на казнь. За кулисы… а в жизни все это незаметно как-то, без оркестра…

— А ты вот все помнишь! Сколько лет!

— Наоборот, я давно все забыл. И вдруг — оказывается, помню то, о чем ни разу не вспомнил за всю жизнь. Как удивительно. Вот помню — с быстрой улыбкой мельком обернувшееся лицо девочки. Ведь я так здорово разгадал всю пошлость ее взметнувшихся ресниц и выдуманной фамилии.

— И ты выдержал характер? Никогда-никогда не позвонил по этому телефону? Ты даже номер помнишь. И ничего больше не было?

— А что могло быть? Бывают только разные концы таких историй… Да, вот что еще было… Наверное, через год-два, неважно. Войска Юденича шли в наступление на Петроград и очень близко подошли к городу. Город как вымер: темно, тревожно и тихо. Я, пятнадцатилетний красноармеец-доброволец, — дежурный в штабе Петроградского укрепленного района. Сейчас это мельком вспоминается. А в те дни все кипело, спешно создавались еще районные штабы Внутренней обороны, у Троицкого моста рыли окопы, опутывали скверы колючкой — готовились к уличным боям.

Но бывали по ночам такие томительные часы затишья, когда ничего не происходит, сидишь, делать нечего, и отойти от телефонов нельзя. Лампочка горит под потолком крепостной старинной сводчатой комнаты. Это все в Петропавловской крепости было. Сижу, дежурю. Кругом пустые канцелярские столы воняют еще дореволюционным писарским духом — сургучом или сапогами, черт его знает. Крепость все-таки. И на столе у телефона растрепанная книга абонентов телефонной станции г. Санкт-Петербурга. От нечего делать я придвинул ее к себе и стал перелистывать наполовину выдранные тонкие листки. Машинально прочитывая фамилии и адреса, дошел до буквы «Н» — Надольный, Наумов, Нарежный, Невзоров, Нелидов… Нехлюдов… Я остановился, вчитываюсь в одну эту единственную строчку. Адрес был поразительно откуда-то знакомый: Петровская аллея на Островах. Номер телефона тот самый, 46–12, по которому когда-то можно было вызвать эту шуршащую листьями аллею, зеленые поляны, полные шума ветра, черный Петровский дуб, из-за угла выскакивающую собаку Пензу и следом стремительно возникающую чуть странную и такую мне милую своим неровно приподнятым уголком губ улыбку девочки, которую зовут Леля и фамилия которой Нехлюдова, действительно Нехлюдова, Нехлюдова, просто Леля Нехлюдова, идиот ты несчастный!

Услышал я совершенно заново ее чистый настоящий голос, понял ее тогдашнюю быструю улыбку, урод эдакий! Ведь, кажется, и обмануться-то было невозможно: так простодушно, с такой готовностью она поспешила назвать мне свою фамилию. Каким доверчивым, обрадованным слышался мне теперь ее голос, когда я сидел, уставясь в раскрытую книжку. Давно исчезли и сменились все в ней записанные адреса, все телефоны и люди. Да и сам я уж наверное очень изменился. Вот как…

— Ясно! Таким вот, значит, образом! — бодро подвела черту Нина, поняв, что продолжения не будет. Развязный, вплоть до легкой хамовитости, тон в общении с людьми немедленно возникал у нее, как мгновенная реакция на тревожный сигнал: «Осторожно, сантименты!» Как у водителя на дорожный знак, предупреждающий: «Впереди опасный участок пути!» — Характерный для твоего характера, весьма неудачный казус! Ты, однако, вот до сих пор помнишь. Наверное, досадно, что так оно получилось, в смысле ничего не получилось?.. — Она вдруг замялась и замолчала, наткнувшись на его взгляд, отчужденный, поскучневший, устремленный мимо, в сторону. Ей показалось было, что это начинается его обычный ежедневный приступ боли, но тут же поняла: не то. Ничего у него не болит, просто пропала охота разговаривать с ней. Стало очень неловко, тягостно, и он это заметил.