Рассвет в декабре

— Разве трудно понять? Так это просто. Кто сам испытал… Когда тебе показалось, что ты всего уже в жизни лишился и не за что тебе самому уцепиться, — такое есть тогда спасение: вдруг натолкнет тебя на таких… кому еще куда хуже, чем тебе… на таких, кто еще куда слабей, обездоленней, обиженней судьбой, беспомощней твоего… Проклянешь их, отпихнешь, пять раз отвернешься, а на десятый взвалишь на себя и потащишь — вот, спасибо, и спасся! — она рассмеялась, не разжимая губ. — Ах, да ведь я не сказала, их там целая кучка народу: старикашки, мелюзга…

— Дети?.. Еще и дети? — совершенно ошеломленно пробормотал он. — Дети-то откуда еще?

— Берутся!.. Откуда-то берутся, — она одним уголком рта горьковато-насмешливо улыбалась. — Не мои же, конечно. А что ты с ними поделаешь, если они повидло обожают. От восторга обмирают прямо.

Он даже отшатнулся от ужаса и недоверия:

— Дети?.. У тебя… в этом… нашем доме дети? С тобой? Ты же не любила. Ты говорила всегда, что боишься детей!

— Я и сейчас побаиваюсь.

— Это ты… твои слова: к чистой радости восхищения чужим ребенком всегда примешивается отрадная мысль, что его скоро от тебя унесут. Твои слова!

— Я не отказываюсь… Тогда не было оккупации. А эти как раз оттуда. Тихие тоже, привыкли прятаться. Они играть-то выучились хоть немножко совсем недавно. А то не умели. Боялись. Сидели тихо, все шепотом… их говорить и то обучать пришлось… И я их боялась, правда. Потом я им прямо на обоях нарисовала обезьяну, и они к ней привязались. Сидят в комнате одни, любуются. Поверили, когда я им рассказала, что она умеет по цветочкам на обоях лазить, и я нарисовала, как она залезла под потолок, потом как висит на хвосте и строит рожу, и они убеждены, что это все одна их обезьяна повсюду скачет. Кажется, они тогда научились смеяться вслух, даже хохотать громко. Все обои в комнате заляпаны моими мартышками. Каждый вечер, когда я возвращаюсь домой, они мне докладывают про обезьяну: что она делала, что говорила… Я их до смерти боялась сначала… А как пришлось, пригляделась, попривыкла, смотрю: ничего! Они на щенят очень похожи… Да они и есть щенята. Капризничают, пачкают, есть просят, злятся, а потом радуются тебе и вопль подымают с горя, когда от них уходишь… На меня надеются, знаешь? Ой как!.. Да они от страха вот сейчас там вспотели бы, услышь только, о чем мы говорим. Ведь я, милый, теперь знаешь кто? Глава семьи. Мужик-добытчик в доме кто? Вот кто: я! — Раскрасневшаяся, маленькая, в своем веселеньком платьице с отворотами, она выпрямилась, откинувшись на спинку стула, блестя влажными глазами, вздернув заносчиво подбородок, и на мгновение опять изобразила лицом что-то забавное, вроде гордого, спесивого зайчонка: прежняя ее привычка, всегда помогать себе лицом, рисуя чудаков и забавных уродцев для сказок.

Девушка за соседним столиком, позабывшись, с приоткрытым от изумления ртом, смотрела во все глаза, полусмеясь, но в готовности вот-вот всхлипнуть, от волнения, непреодолимого горячего сочувствия, толкала локтем своего кавалера:

— Ты на нее посмотри… Глаза!.. О чем это они? Ты смотри, глаза… — А тот послушно поглядывал, соглашаясь, всей душой сочувствуя ее волнению, хоть и не очень понимая его причину.

Отраженные огоньки лампочек покачивались, плавились, ныряя в мелких волночках, поднятых веслами прогулочных лодок. От темной воды за бортом поплавка тянуло вечерней прохладой.

С берега, из гущи темной зелени деревьев парка, непрерывно и мягко лилась медленная музыка, временами смешиваясь с другой, нестройно налетавшей издали от танцевальной площадки.

Оцепенение совсем вдруг остановившегося течения времени охватило его. Вдруг представилось, что не было никаких семи лет и сидят они, прежние, вместе на этом поплавке, где им очень хорошо. Как странно, что они никогда не приходили сюда в своей прежней, досемилетней жизни. Или, может, ничего не было у них, никакой жизни, и до этих семи лет разлуки тоже, а просто они только что впервые нашли друг друга, встретились на углу набережной у Крымского моста, и теперь надо только не потерять друг друга, снова и снова приходить сюда по вечерам, позабыв все, что было или могло быть прежде, не думая о том, что может быть потом, как это бывает в радостном сне: свобода от прошлого и будущего — одно только «сейчас», что снится.

Наверное, он говорил ей что-то, кажется много говорил, стараясь убедить в том, что ему самому только снилось возможным. Пытался объяснить, что нельзя строить жизнь на благотворительности, жить только ради других, или что-то в этом роде, он теперь уже и припомнить не мог что, а она только смотрела, не отрываясь, ему в лицо, как будто в лице было все главное: все в нем надо внимательно высмотреть, и, кажется, вовсе не слушала его.

После наступившего молчания она виновато встряхнула головой:

— Прости, я пропустила… не слышала… Ты сказал: благотворительность? Нет, значит, ты не понял. Ничего подобного тут нет. Утопились бы они где-нибудь все разом, прежде чем я о них узнала, другое дело. А вот сама их утопить я не могу…