Рассвет в декабре

— Вот тут… — как-то рассеянно сказала она и положила руку на белую кору на самом изгибе. — Я его вот тут… — Она мягко погладила и вдруг легко поцеловала атласную кору ствола… — А теперь пошли дальше, сейчас конец… Я его целовала вот так же той ночью, от счастья, когда узнала, что ты жив, какое это чудо было!.. Пойдем отсюда скорее!.. — но не двинулась с места… — Нет, не так. Я на коленях его целовала, я его благословляла, благодарила.

Она легко опустилась на колени и, тихо обняв ладонями, как лицо человека, прикоснулась губами к горизонтальному изгибу ствола.

— И теперь спасибо! — проговорила она торопливо, невнятно, так же легко вскочила и быстро пошла, почти побежала по тропинке дальше.

Уже просвечивали за деревьями желтые окна первых домов засыпающего поселка.

В самой последней тени дерева, за которой уже начиналась открытая, голая дорога, освещенная слабой лампочкой на столбе, она остановилась в последний раз.

— Ну, на расставанье, на дорогу, поцелуй меня все-таки, потихоньку, как дети на прощанье на ночь…

И после они пошли уже прямо посреди улицы к дому безвольно, точно их за руки вели. Он узнал забор, узнал калитку, протяжный скрип ее крупных не по размеру петель, когда она вдруг приотворилась и из нее высунулась к ним навстречу худая длинная старуха.

Недоуменная, очень противная мысль как-то неожиданно ошеломила его: почему эта чужая длинная старуха вылезает из его калитки, как она туда забралась, в его двор?

— Пожаловала, голубушка, наконец, — сварливо заговорила старуха. — Мы уж думали-гадали, куда пропала. А кошелка? Ах, это тебе помогли? Спасибо, что донесли, — отобрав у него из рук авоську, понесла ее через двор к дому.

Крыша дома близко виднелась за забором, только он никогда не стоял так долго перед калиткой, не входя, и крыша выглядела теперь по-новому, как будто за непроницаемым стеклом.

В растерянности отупения, он почему-то пробормотал:

— А что, ты правду говорила, будто хорошо стала зарабатывать?.. Что же, значит, твои картины стали покупать? Правда это?

— Очень, очень прилично получаю. Заказов!.. Я нарасхват! Меня хвалят! Многим музеям так нужны копии. Ох, как меня хвалят. На комиссии один академик мне недавно сказал: «Слушайте, а вы не пробовали писать сами? Ей-богу, в вас что-то есть!..» Но я-то больше не пишу сама… Копии — верный хлеб… Ах, что за дура выпустила собак!

Скатившись с крыльца к калитке, толкаясь наперегонки, задыхаясь, визжа, захлебываясь восторженным лаем, катились стремглав две собаки.

— Они сейчас тебя узнают! — испуганно проговорила она и, вскочив во двор, захлопнула за собой глухую калитку.

Собаки торжественно справляли встречу с ней, но учуяли все-таки сквозь щели досок и его и обезумели от двойного восторга.

Ничего ему не оставалось делать — только бежать, как вору спасаться поскорей, и он пошел быстро, как мог, а по ту сторону забора собаки взвизгивали, носились взад и вперед, лаяли наперебой, прыгали, царапались когтями, пытаясь заглянуть через край, с громким сопением втягивали воздух, все больше убеждались, что это он, он! И с новой силой звали его, кричали: «Мы же здесь! Иди к нам! Пустите! Пустите!..» И он понимал каждый звук голосов и почти бежал поскорей дальше, только бы перестать слышать их голоса, призывающие его вернуться к ним, обратно…

Неуправляемая нить сама развертывалась с клубка памяти, рывками, с остановками, но все не обрывалась, не хотела обрываться. Весь напрягшись, даже вслух простонав сквозь сжатые зубы, он все-таки остановил воспоминание. Оно застыло, как лента на экране проектора. Он повторял: «не хочу», «не хочу»…

Очень не хотел помнить дальше, но до чего же трудно не знать того, что знаешь. А он знал. И как только перестал тормозить, все пошло дальше. Он и сопротивляться перестал.

Он дошел, чуть не добежал до угла забора, и вот тогда случилось, что черный, лохматый, похожий на медвежонка Миша совершил невозможное, то, чего он не мог никогда, что было выше его сил. Именно тогда, когда забор на углу уже кончился, уперся в поперечный соседский забор, такая сила отчаяния, страха потерять своего бывшего (но собаки-то не понимают «бывшего») человека, которого помнил и смутно ждал столько лет, почти дождался и опять терял, — такая сила, какой у него просто не было, взорвалась в нем, он взлетел, на ходу царапаясь по забору, и впервые, единственный раз, достал, зацепился когтями за край, повис, подтянулся и, обдирая на заостренных досках забора грудь, перевалился через забор на улицу, догнал нестерпимо несчастного в эту минуту Алексея Алексеевича, прыгнул ему на грудь, и они поневоле схватились в обнимку руками и лапами.