Рассвет в забвении (СИ)

- Ого, как мы запели! – он одёрнул её руку. – Тебе так и расскажи: ты ж меня «для мебели» к себе теперь зовёшь, чтоб я стоял и украшал твою гостиную, пока ты звонишь подружкам или мужу. Если в начале нашего знакомства я считал, что ты внимательный и весёлый друг, то теперь считаю, что ты превращаешься в пустоголовую куклу, личная жизнь которой стала настолько скудна и тривиальна, что эта кукла начинает интересоваться чужой сильнее, чем позволяют приличия и здравый смысл.

- Боже, какой же ты придурок, – грустно выпалила Тина и вздохнула, сочувствующе глядя на него.

- Ты так говоришь лишь потому, что я озвучил мнение твоих подруг о замужней тебе: скучной и узкомыслящей пиявке на теле обожаемого муженька.

- Я… я не… – Тина ощутила, как пересохло от обиды в горле. Первой мыслью было отвесить Себастьяну крепкую пощёчину, но рассудок её вдруг прояснился. Ей вспомнился разговор с Леони, когда та была в отъезде в Англии, вспомнились и свои далеко идущие планы и старые мечты, связанные с той беседой. Она передумала и умолкла, из глаз её выкатились две крупные слезинки и застыли на подбородке. – Господи, да ты же прав, – шёпотом прохрипела она и закрыла лицо ладонью.

Себастьян остолбенел и ощутил волнительный стыд: никогда прежде ни одна женщина из тех, с которыми он имел дело, не говорила ему, что он прав, по-женски не признавала за собой неправоты, даже если это было очевидно.

- Я себя веду отвратительно. Мне и самой гадко от того, какой я часто бываю с Теренсом… Ты знаешь, – она громко шмыгнула носом, – я всегда думала, что полюбить никого не способна – уж очень боялась потерять себя. Я себя любила ужасно. А потом… в него… как в омут… Понимаешь? – она с надеждой уставилась в его остывшие от гнева глаза.

Он не понимал.

- Я себя бросила на алтарь этих чувств, а ведь так нельзя! – она самозабвенно приложила кулачок к груди. – Умники вечно думают, что лучше меня видят, какая я стала «неинтересная», ну и пускай. Я знаю, какая я теперь. Знаю, что Теренс меня не любит так, как я его: это вечное проклятие, что один всегда любит больше и крепче, чем второй… Я знаю, что он изменяет мне. Видишь ли, он такой взбалмошный до плотских страстей; ему поток секса с экрана телевизора или монитора компьютера кажется нерушимой истиной, биологическим законом, в котором он, являясь самцом, оказался «у природы в заложниках» и теперь готов поиметь любую, что соблазнит его голой ляжкой… А я, дура, не виню его за узколобость, всё оправдываюсь тем, что люблю. Понимаешь?

Он был готов расшибиться о стену от отчаяния, лишь бы её понять.

- Мне жаль, – проглотил он ничего не значащую фразу, что намеренно предварительно высушил в своём подсознании. – Ты сама виновата, – надломлено процедил Себастьян и вышел прочь.

С этого момента Тина старалась загладить свою вину, хотела относиться к Себастьяну с большей теплотой, но он чувствовал, что эти попытки были как бы в форме дружеского обязательства, он видел, что она часто надевала маску веселья, когда они в очередной раз встречались. И хотя ранее Моран ощущал, как ему претит это временное проживание в качестве обычного мещанина, чем дальше, тем всё более он откладывал грандиозные планы по возвращению в строй Мориарти. Благодаря Тине он даже начал входить во вкус обычных радостей.

Порой Себастьян часами мог наблюдать в абсолютной тишине, как Тина рисует. Тихий напоминающий стрекотание кузнечиков скрежет графита о шершавую бумажную поверхность успокаивал ему нервы, вводил в праздное раздумье. Ему вспоминалось, что его отец, художник по роду занятий, упрекал его мальчиком за отсутствие таланта, нарёк бездарностью и «ленивым никчёмным дерьмом». Он спился вскоре после смерти жены, из-за чего Моран ещё живо хранил в памяти пьяные побои, когда папаша был вновь не в духе в связи с плохими успехами сына в области гуманитарных наук и живописи. Отец скончался от цирроза печени, и поскольку бабушка с дедушкой по материнской линии были мертвы, дед по отцовской находился в доме престарелых, а бабушка покоилась в могиле, одиннадцатилетнего Себастьяна пристроили в детский дом. Так наметился новый этап в его жизни, в котором каждый день нужно было пытаться просто выжить: ребята из интерната невзлюбили новенького, а монахини, на чьём воспитании находились дети, не отличались мягким нравом. Моран благодарил судьбу за счастливый случай, который она подбросила ему в семнадцать лет, когда он подрался в подворотне с мелким торговцем наркотиками. Шаг за шагом юноша сошёлся с нужными людьми, которым пригодились его незаурядные таланты стратега и физические способности.

Похожий на дуновение ветерка, лёгкий смешок Тины вывел Морана из задумчивости.

- Чего хихикаешь, обезьяна? – насупившись, спросил он, отнимая кулак от уголка рта.

- Ничего, – кокетливо ответила она. Его требовательный взгляд заставил её продолжить. – Ну, я в общем… Не знаю, мне кажется выходит не очень.

- Что выходит не очень?