Рассвет в забвении (СИ)

Люсиль была не только любимой дочерью отца, но и его надёжной сподвижницей и вдохновительницей. Это была томная и роскошная женщина с чувственными губами, всегда накрашенными алой помадой, и светло-каштановыми пышными волосами. Стройная, с округлыми формами и утончёнными чертами, она словно сошла с экрана нуар-кино. С виду она была олицетворением самой страсти, поэтому скучающий Себастьян нашёл, куда излить свой пыл, и влюбился в Люсиль Берретти. Они довольно продолжительное время, почти год, играли в страсть, всё время были на грани, подстёгиваемые сексуальным напряжением. Моран забавлялся: сходил с ума, обрушивался к ногам предмета воздыхания, орал, не давал девушке прохода, бился в любовном экстазе, но никогда не страдал. Ни разу. Будто всем своим существом он осознавал, что трофей ему достанется рано или поздно, что эта неприступность тщательно спланирована, она уход от обыденности и скуки.

Люсиль обожала искусство, была завсегдатаем живописных и скульптурных выставок, театральных постановок, оперных представлений. Она жадно поглощала всё, что было ей доступно. Объяснить лишь не могла ни кому-либо, ни себе самой смысла, сути, даже своей потребности в искусстве. Но Моран этого не замечал, оттого обожествлял Люсиль из-за этого увлечения ещё больше. Они как-то прогуливались по залам, куда приехала выставка живописных полотен. Себастьян скептично и безучастно оглядывал картины и всё любовался своей элегантной спутницей в винно-красном платье. Люсиль, театрально приоткрыв рот, с деланным восхищением оглядывала картины и с придыханием шептала: «Чудесно, изумительно, талантливо!..»

- Ничего не смыслю в этом. А почему тебе так нравится? – насупившись, искренне поинтересовался Моран.

- Я не могу объяснить, это надо самому почувствовать, − ответила она подслушанной где-то в кино фразой.

Себастьяну показался этот ответ изысканным и одухотворённым, оттого даже логичным, поэтому он не стал вдумываться и, напрягая зачем-то мышцы лица, стал всматриваться в произведения, но не мог ничего почувствовать. Он не умел, ему почти никто не объяснял, как это делается. Почти никто…

Наконец в его жизни настал вечер, в который он соблазнил Люсиль, девушка сдалась. Они весь вечер пили вино в дорогом ресторане, говорили о себе и дразнили друг друга. Затем приехали в апартаменты Морана, целуясь и раздеваясь уже в лифте. Животной радости внутри Себастьяна не было предела, поэтому просьба Люсиль немного подождать, пока она будет облачаться в эротичное бельё, заставила его изрядно понервничать. Чтобы немного обуздать свои желания, Моран забрался в мини-бар, выпил пару стаканов виски практически залпом. От скуки решил взглянуть на время на дисплее телефона и полез за аппаратом в карман своей любимой кожаной куртки. Ощупывая отяжелевшими от опьянения руками куртку, он забрался зачем-то во внутренний карман и обнаружил там забытую фотографию, на которой веселые Тина и он сидели в обнимку.

Словно сильный удар по голове, а после звон в ушах. Моран стиснул зубы, охваченный яростной печалью. Он в оцепенении смотрел на лицо Тины, давно вычеркнутое им из памяти, стёртое добровольно, а она вдруг заимела наглости возродить тот образ, что напоминал Себастьяну о том, как болезненны непридуманные чувства и эмоции. Он смял фотокарточку в кулаке и ударил им по близстоящей тумбе, затем швырнул фото в мусорное ведро, оделся и вышел на улицу, остановившись под фонарём.

Его лицо обдало влажной ночной прохладой, в ноздри забился мерзкий запах выхлопов и дорожной пыли, прибитой к земле дождём, что шёл вечером. Моран прикрыл глаза и запрокинул голову, наощупь вынул из пачки сигарету и глубоко затянулся. У него тряслись руки от волнения, и истерические смешки накатывали приступами. «Обезьяна, чудовище…», − тихо рычал себе под нос Себастьян «нежности», какими нарёк когда-то Тину Маллиган, и мыслями уносился в горы Олимпик, где, наплевав на собственное безрассудство и ослеплённость, он впервые целовал женщину, из-за которой забыл себя.

Он открыл глаза и заметил наверху плакат с рекламой выставки, на которой был не так давно с Люсиль и вспомнил, что она ему тогда ответила, её холодное лицо и нарисованные эмоции. В его памяти этот эпизод вдруг лёг рядом с воспоминанием, когда он стоял за спиной Тины, припав лицом к её затылку, пока она, обводя его рукой линии на холсте, говорила с трепетом об игре света и тени, о буйстве красок, о глубине человеческих чувств, о возвышенной красоте природы. «Она уж точно знала, почему так любит живопись, а я, олень, её не слушал».

После он выдохнул, потушил бычок об асфальт и, желая забыться, отправился прочь, вернулся к себе в квартиру, продолжать странную, ни к чему не обязывающую игру. Холодная ночь поглотила его недолгое присутствие у фонарного столба и воспоминания, что обожгли изнутри.

***