Рассветный шквал

Вольные всадники и коневоды – веселины – насыпают курганы над умершими сородичами. Чем выше курган, тем бо2льшим уважением покойный пользовался при жизни. Арданы тоже предают тела мертвых земле, но, в отличие от западных бородачей, высоких холмов над могилами не делают. Обычно они укладывают мертвецов на дно ямы, на бок – ноги согнуты в коленях и подтянуты к животу. Какое-то разумное зерно в этом есть. В подобной позе человек дожидается рождения в материнском чреве, и что худого в том, если так ляжет он в последний сон во чрево матери всего живого – земли. Для большего сходства погребения с появлением на свет арданы освобождают мертвых от одежды. Именно так – в чем мать родила – уроженцы Ард’э’Клуэна покидают Серединный Мир.

Зачем я это вспоминаю?

А вот зачем...

Убитый мною Желвак был арданом. Бросить его на поживу лесным зверям и хищным птицам я не мог, несмотря ни на что. Достойное погребение – самая малая попытка успокоить свою совесть. Ночью я так тер руки розоватым прибрежным песком, что думал: сдеру шкуру к стрыгаевой бабушке. Потом полоскал ладони в студеной проточной воде, но так и не избавился от ощущения запятнавшей меня крови.

В детских фантазиях все мы видим себя героями, витязями и полководцами. В играх со сверстниками корявая палка обращается сверкающим мечом, который косит несчетные полчища врагов. И тем более дает простор мечтаниям пример отца, отсутствующего по полгода на границах со своим легионом, возвращающегося запыленным, усталым, с докрасна обветренным лицом. С чем сравнить запомнившуюся с детства картину? Огромный боевой конь задрал к небу черную морду с белой проточиной, сверкает начищенная сталь нагрудника и круглого шлема, увенчанного жестким гребнем плюмажа, почтительно согнутая спина оруженосца, придерживающего стремя... И вечерние рассказы о маршах, стычках с шайками пригорян, контрабандистами и охотниками за головами из бескрайних топей Великого болота.

Как же здорово было на другой день выскочить на задворки усадьбы с наспех обструганной веткой, назначить Дила и Роко, сыновей кухарки, одного военным трибуном, другого аквилифером и нанести сокрушительное поражение ордам голоштанных варваров в дебрях дальнего виноградника! Не деревяшка стучит о деревяшку, а, сталкиваясь, высекают искры закаленные клинки. Выпад, защита, снова выпад!

«Падай, ты убит!»

Быть может, привыкнув с детства к «понарошечным» смертям и «понарошечному» убийству, мы застываем душой, черствеем сердцем? И потому так легко поднять клинок и нанести удар, обрывающий тонкую нить чужой жизни? Уничтожить величайшее чудо, дарованное нам Сущим Вовне.

Но если в детских играх можно протянуть руку поверженному врагу и вместе умчаться ловить в прогретом за день пруду головастиков, то взрослая жизнь – сложнее. Отнять жизнь может любой. Сильный – походя, с легкостью, по праву превосходства; слабый – хитростью; глупый – по незнанию; умник – по тщательно продуманному плану. А вернуть? Кто может вернуть покинувшую тело жизнь? Силач? Мудрец? По силам это воину – мастеру клинка или жрецу высшей ступени посвящения? Или, может, государственный муж, разменивающий без колебаний сотни и тысячи жизней ради высших интересов страны способен вырвать хотя бы одну душу с Поля Истины?

Нет, не способен.

По силам эта задача только Сущему Вовне. Но он не вмешивается в дела смертных и бессмертных. Бесстрастно и отстраненно наблюдает за суетой подвластных ему существ и ждет. Ждет просветления в умах и умиротворения в сердцах, мерилом которых и служит пресловутое Поле Истины, способное оценить соотношение добра и зла в душе каждого живого существа, его греховных и благих поступков. И убийство ближнего, вдалбливали мне в голову вначале мать с кормилицей, а затем и учителя Храмовой Школы, всегда считалось наитягчайшим грехом.

Со времен детства и отрочества прошли годы, которые отнюдь нельзя назвать тихими и учащими смирению – насмотрелся я в жизни всякого, – а вот, поди ты, неприятие убийства не стерлось, не выветрилось. Никакие обиды и несправедливости, творимые со мной либо на моих глазах, не ожесточили душу, не пробудили зверя.

А вот теперь, в горячке, в драке, взял да и сунул нож противнику меж ребер, как пьянь трактирная.

Может ли послужить оправданием убийства защита собственной жизни?

Законы моей родины – Приозерной империи – могут оправдать убийцу, действовавшего в запале или помутнении рассудка, как иногда говорят. Судейские крючкотворы даже понятие такое придумали – «предел допустимой самообороны». А под расплывчатый предел можно много чего подогнать. Было бы желание.

Но это земной суд, людской, можно разжалобить, подкупить, припугнуть, в конце концов. А высший? Беспощадный в защите справедливости. Уж он-то вряд ли оправдает. Так же, как и суд совести. Не менее справедливый, а еще и, пожалуй, более жестокий.

Жестокий потому, что не дожидается посмертия и Поля Истины, а грызет денно и нощно, лишая сна и покоя.