Рассыпается Фейерверк

– А здание – почти дворец! – картинно прикрывает глаза вторая.

– И у каждой девушки там есть своя комната, – с придыханием добавляет третья.

Ох, беги, Панетта, беги! Я даже кричу, но слишком тихо. Девочка вскидывает глаза, тянется пальцем к своей шейной повязке, остервенело чешет под ней. И улыбается гостьям совсем не сахарно, а дико, демонстрируя клыки. Внезапно вскакивает, поднимает юбки и ослепляет мир вспышкой ягодиц! Словно этого недостаточно, звонко кричит:

– Чтоб вас и вашу богадельню… (потом следует такое, отчего становится стыдно даже мне) – и со всех ног бежит к “Травиесе”.

Я бегу навстречу, но Панетта отмахивается, прыгает прямо в темноту трюма и забивается в самый темный угол с бухтами запасных канатов. Лента банта светится, лежа на полу стрелкой, указующей путь. В высоком круглом гнезде я нахожу девочку и на этот раз меня обнимают. Панетта не плачет, она никогда не плачет. Только начинает чесать шею в том месте, где кожу рассекает шрам. Эту метку оставили Панетте на память в заведении для девочек, откуда она удрала совсем крохой. Словно измученный зверек, бежала умирать на воле, но судьба послала ей навстречу капитана. Рана долго не заживала… Гнила, несмотря на усилия докторов, по которым Карлос возил девочку (Ярека тогда у нас еще не было). Пришлось каждый день делать ей уколы, крепко фиксируя за руки и ноги, потому что девчонка кусалась и пиналась, словно одержимая. Она очень не любит боль, свой шрам, животных в ошейниках… и не любит приюты.

Шокированные кумушки некоторое время сидят на поляне, обмахиваются платками. Но они явно стреляные птицы и быстро оправившись, находят себе новую жертву. Это полощущая у реки посуду Пианистка. Мальчишки уже разделись догола, бросив комки мокрой одежды на камни и прыгают по валунам, то и дело припадая к земле, чтобы пошарить по дну в поисках речных мидий. Пианистка утирает пот со лба, смахивает с локтей мыльную пену. Кумушки подкрадываются к ней сзади.

– Доброе утро, мадам. Эти чудесные проказники – ваши дети?

– О да, – простодушно расцветает Пианистка. – Хотя Джою уже четырнадцать и он злится, если я называю его ребенком!

Кумушки улыбаются.

– Есть ли у мальчиков отец?

– Конечно есть, – улыбается в ответ Пианистка, снова принимаясь за кастрюли.

– И… где же он?

– Понятия не имею, – она беспечно пожимает плечами.

Кумушки, как одна, поджимают губы. Быть может, это одна душа, эдакий местечковый вариант Троицы?

– По пятницам у нас проводятся встречи женского круга Святой Магдалины.

– Там бесплатный чай.

– Быть может, вам нужна помощь? Например, одежда или новые ботинки?

Две из трех глядят на Трубача, что лихо вскочил на коня, которого Мария привела к реке. Конь фыркает, мальчишка что-то шепчет ему в большое мягкое ухо. Мария медленно водит щеткой по длинной гриве. Гостьи шестиглазо таращатся. Им явно не нравится чернокожая Мария, не нравится, что Трубач без штанов. Конь тоже, но это их отчего-то не возмущает.

– Нет, ничего такого нам не нужно, – теперь Пианистка трет закопченное дно куда более нервно. – У моих сыновей все есть. И у меня тоже, – поспешно добавляет она.

Кумушки с сомнением оглядывают застиранный фартук, раскиданное по берегу тряпье, латку на боку сапога Мальчика. Я хоть и далеко оттуда, но на всякий случай отряхиваю свой нарядный жилет. С них станется и меня пожелать замотать в какие-нибудь лежалые тряпки…

– Нет-нет, благодарю вас!

Пианистка поспешно покидает берег, не заметив, как дарит здешним русалкам пару чашек. Бежит по сходням. Едва завернув за стену кубрика, ставит посуду на ящик и закрывает ладонями лицо. Тарелки ползут вниз, но почему-то не падают. Кто-то подхватывает рушащуюся вавилонскую башню, делит на более мелкие.

У Пианистки стучат зубы. Слезы льются от малейшего волнения. Это раздражает, она яростно трет щеки, пытаясь перестать, но не может, в грудь словно набили мшистых камней и они трутся друг о друга, текут жгучей зеленой водой, давят. Палуба расплывается в глазах, руку саднит: содрала кожу о связку вилок. Внезапно зыбкие полосы серых досок пропадают, становится тепло. Пианистка плачет в крепких руках Рауля. Рауль не выносит чужих слез. Тогда он готов на все, чтобы прекратить это: даже опустить мост с неприступных бастионов своей тишины. Низкий голос успокаивает, и совершенно не важно, что он говорит. Главное – всеобъемлющее ощущение безопасности. Можно перестать сдерживаться, и именно поэтому плакать больше не хочется. Пианистка не замечает, что уже улыбается.

С блестящими от пролитых слез глазами и распушившимися волосами, ее можно назвать красивой. Рауль, скупо усмехнувшись, стирает пальцем последнюю слезинку, и тут Пианистка внезапно чмокает его в губы. Бука ошарашенно замирает, а она звонко смеется.