Растревоженный эфир

Эррес закурил, пристально наблюдая за Арчером, пока тот читал колонку. Обозреватель не утруждал себя выбором слов. И миссис Покорны не сочла нужным что-либо скрывать. Написанная резким газетным языком, колонка била наотмашь. Арчер и Иммиграционная служба разделили лавры гонителей Покорны. Именно их старания привели к тому, что композитор решил свести счеты с жизнью. Читая колонку, Арчер не мог не почувствовать эффективности праведного тона, выбранного обозревателем. Если бы речь шла не о нем, осознал режиссер, он бы полностью одобрил колонку, от первого до последнего слова. Обозреватель клеймил позором Иммиграционную службу за стремление выслать из Америки человека, который двадцать семь лет назад в другой стране два месяца состоял в коммунистической партии. Арчер отметил, что обозреватель приводил те же самые аргументы, что и он сам, защищая Покорны. Что же касается самого Арчера, то он проходил у обозревателя жалким лакеем, готовым на все ради сохранения работы. Естественно, он набросился на композитора, стоило хозяевам программы сказать: «Фас». При чтении колонки Арчеру открылась еще одна истина: написана она была в том же воинственном и не терпящем возражений тоне, что и заметка в «Блупринт», с которой, собственно, все и началось. Политика разная, а стиль один, думал Арчер. Все политические статьи звучат так, словно их пишут под копирку миссис Покорны или ее двойник по другую сторону баррикад.

Арчер читал медленно. Нелегко продраться сквозь ложь, которую практически невозможно опровергнуть, ловко передернутые факты, звонкие, больно кусающие эпитеты, пристегнутые к твоей фамилии. Миссис Покорны, как выяснилось, сообщила обозревателю и о том, что Арчер предлагал ей скрыть самоубийство Покорны, так что в колонке приводился достаточно правдивый пересказ части разговора, в которой речь шла о халате и пузырьке из-под таблеток. «Господи, — подумал Арчер, — должно быть, эта женщина не расстается с записной книжкой». И на бумаге, над которой словно еще витала тень покойного, намерения Арчера, который действовал автоматически, стремясь уберечь память композитора, выглядели как неуклюжая попытка обелить себя и уйти от ответственности. «Если бы в колонке речь шла о ком-то другом, — предположил Арчер, — я бы решил, что человек этот — самый жалкий трус в мире».

Когда он дочитал статью, его руки дрожали. Обозреватель обещал, что в завтрашнем номере тема будет продолжена и читатель узнает много интересного о гонителях несчастного композитора. Клемент Арчер, Клемент Арчер… режиссер буквально возненавидел свои имя и фамилию, отпечатанные на газетной полосе. Повторенные десять раз в десяти абзацах, они словно позорили его. Арчер моргнул и плотно сжал губы, чтобы не высказаться по поводу прочитанного. Он протянул газету Эрресу и попытался улыбнуться.

— Этот парень знает свое дело, не так ли?

— Испытанный борец за рост тиража, — беззаботно ответил Эррес, беря газету. — Все равно пойдешь на похороны?

Арчер помедлил с ответом. Все, кто будут на похоронах, конечно же, прочитали эту статью. В печали и горе друзья и родственники усопшего наверняка предпочтут разделить мнение миссис Покорны о роли Арчера в случившейся трагедии. И там, конечно же, будут газетчики. А фотографы попытаются поймать выражение вины на лице Арчера, когда тот будет выражать соболезнования вдове. «Мне бы заболеть, — подумал Арчер. — Мне бы заболеть и лежать в постели, слушая, как доктор говорит мне, что я умру, если попытаюсь выйти из дома».

— Да, — ответил Арчер. — Да, я пойду на похороны.

— Не можешь позволить себе отойти в сторону, так? — Голос Эрреса звучал так холодно и недружелюбно, словно тот поверил написанному в колонке. Он встал. — Я зайду в парикмахерскую. Увидимся в час? Оставить тебе газету?

— Нет, благодарю.

Эррес кивнул и бросил газету на стул. А потом неспешно вышел из студии, высокий, молодой, в прекрасно сшитом костюме, держа путь к парикмахеру. Тот коротко подстрижет его густые светлые волосы, и будет он выглядеть как джентльмен, который не так уж давно закончил респектабельный колледж и слишком счастлив, чтобы ходить на похороны.

Дверь еще не успела закрыться, как в студию заглянул Вудроу Бурк. Увидев Арчера, он махнул рукой и направился к нему. Экс-комментатор еще больше растолстел, и воротник рубашки стягивал его шею, как удавка. В Америке, подумал Арчер, несчастья стимулируют избыток веса. В стране с самым высоким жизненным уровнем в мире неудачники тут же отращивают вторые, а то и третьи подбородки. Из-под мышки у Бурка торчала знакомая Арчеру газета, и по выражению лица комментатора чувствовалось, что колонку он прочитал. Радовало лишь то, что на радио Бурк пришел трезвым.

— Доброе утро, солдат, — поздоровался Бурк, не протянув Арчеру руки. Он стоял перед ним, толстый, бледный, помятый, с редеющими волосами, притворяясь, что он вовсе не неудачник и что костюм его не трещит по всем швам. — Как жизнь?

— Отлично, — ответил Арчер. — Как это тебя пропустили?