Расцвет и упадок государства

За исключением классических городов-государств и их магистратов ни одно политическое сообщество, существовавшее до 1648 г., не делало различий между личностью правителя и его правлением. Африканский вождь, царь эпохи эллинизма, император инков и их коллеги, независимо от титула и площади управляемых стран, были ничем иным, как правительством, что объясняет, почему те, кто работал на них или под их руководством (эти две категории означали практически одно и то же), были их родственниками, клиентами, компаньонами и «друзьями», по крайней мере первоначально и до тех пор, пока административный аппарат не слишком разрастался[415]. За отсутствием политического как отдельной сферы деятельности, правительство, как правило, представлялось в терминах господства главы семьи над домочадцами, господина над рабами или даже (начиная со времен Августина) пастуха над овцами. Отличной иллюстрацией для первого подхода может служить китайское конфуцианство, которое в течение двух тысячелетий рассматривало империю как единую большую семью, члены которой были обязаны выказывать вышестоящим сыновнее почтение. Второй подход иллюстрирует Библия, которая часто говорит о высокопоставленных чиновниках как о «рабах» того или иного царя[416]. И это не было простой фигурой речи. Еще в первой половине XIX в. подданные турецкого султана были, юридически говоря, его рабами, с которыми он мог сделать все, что пожелает; не существовало такой частной собственности, которая не могла быть конфискована в любой момент по какой-либо причине (или вовсе без всякой причины). Эта идея была лаконично выражена Лигой эльзасских городов, которая обратилась в 1388 г. к императору со словами: «[мы обещаем свою поддержку] нашему господину императору Людвигу, который есть империя» (unsern Herren Keiser Ludwigen, der das Reich ist)[417].

Другим результатом многовековой идентификации правителя с его правлением было то, что идея конфликта интересов считалась применимой не выше подножия трона. Чиновники любых рангов могли брать, и часто брали взятки, которые им предлагали либо люди, находившиеся под их властью, либо иностранные правители, которые надеялись повлиять на политику или даже разжечь восстание. Такие случаи могли оказаться раскрытыми, и, если подобные действия наносили серьезный ущерб интересам правителя, они влекли за собой наказание. Анналы всех монархических государств полны множеством подобных случаев, часто подпадавших под рубрику Lése majesté[418] или измены. Но это было неприменимо к самому правителю. В действительности король или император не только был практически недосягаем для людского правосудия, но в их случае не существовало различия между личностью и правительством, и, конечно, понятие коррупции было неприменимо. На протяжении всей истории монархи, крупные и мелкие, привыкли получать подарки как от своих подданных, так и от зарубежных правителей, преподносимые с целью заключить союз или добиться милости. Но они по определению не могли брать взятки.

Отражая тот факт, что большинство правителей считали себя обязанными своим положением богам, политическая теория в той степени, в какой она вообще существовала, обычно была разделом теологии. Так было, например, в Древнем Египте: нам сложно сказать, были ли созданы некоторые гимны для восхваления Ра или фараона (который, в конце концов, и сам был богом)[419]; то же самое относится к средневековым учениям Фомы Аквинского, Жана Герсона и других — все они, следуя Августину, считали правительство не искусственным образованием, созданным им самим и ради собственного блага, а частью порядка, установленного Богом. В зависимости от того, насколько централизованным и могущественным было правительство и насколько оно проникало в жизнь подданных — иными словами, являлось ли оно империей или феодальной системой — доктрины такого рода вполне могли подробно рассматривать структуру сообщества; природу связей, на которых оно держится; права и обязанности как правителей, так и подданных; и даже вопрос о том, что следовало делать каждой из сторон, если другая нарушала предписанные свыше обязательства. Впрочем, в отличие от «Политики» Аристотеля эти доктрины не основывались на человеческой деятельности и, следовательно, не являлись политической теорией в современном смысле этого слова.