Расцвет и упадок государства

За исключением примера с полисом, правительства в безгосударственных сообществах часто не имели практически никакой власти, как в племенах без правителей и при феодализме в его наиболее рыхлой, децентрализованной форме. Или же они были, наоборот, деспотическими, как в случаях с наиболее жестко управляемыми вождествами и империями. В этих обществах законодательная, судебная и исполнительная власть была сосредоточена в руках одного правителя; в результате единственным «законным» ограничением власти, не считая технических трудностей и постоянной возможности восстания, была религия, главой которой он был в качестве потомка бога или представителя бога на земле. Писавший в 80-х годах XVII в. Джон Локк, пожалуй, первым отметил[128], что оба вида политических сообществ имели гораздо больше общего, чем казалось на первый взгляд. При всей своей противоположности ни одно не могло, да и не пыталось гарантировать безопасность жизни или собственности индивидов.

При феодализме любой человек, владеющий чем-либо, был вынужден ipso facto вдобавок быть воином, тем самым нарушая принцип разделения труда и накладывая ограничения на экономическую эффективность. При имперском режиме, какими бы масштабными ни были экономические достижения, почти всегда они принимали форму не предприятий, ориентированных на рынок, а деятельности, связанной с правительством, — как это имело место в случае с откупами (занятие, которое в Риме и Китае часто позволяло сколотить крупное состояние), контрактами на строительство «общественных» сооружений вроде укреплений или акведуков от имени императора, арендой императорских имуществ, таких как леса или рудники, снабжением армии. В конечном счете успех такого рода был возможен только до тех пор и в той степени, в какой предприниматель был в фаворе у правителя. В ином случае люди вынуждены были обращаться к неэкономическим средствам, чтобы накапливать и защищать свою собственность. Это можно было делать, вкладывая средства в строительство крепостей, оружие и военный эскорт, чем и европейские и японские лорды занимались в очень больших масштабах; можно было поступить на императорскую службу, как это происходило на протяжении тысячи лет китайской истории со времен династии Хань; или же можно было искать убежище в религии и вверить свое имущество защите храма. Теоретически, хотя не всегда на практике, первая и вторая их этих альтернатив взаимно исключали друг друга. Третья же часто могла сочетаться — и сочеталась — с любой из предыдущих.

Как сказал Адам Смит, оборона страны гораздо важнее богатства[129]. Отсутствие безопасности (не важно, происходила она от слабости правительства или от его чрезмерной силы; в империях с их гетерогенным этническим составом и удаленными провинциями часто сочетались оба фактора) препятствовало накоплению людьми излишков и возникновению устойчивого экономического роста per capita[130]. Несмотря на спорадические попытки, ни одно из этих обществ не смогло создать бумажных денег или заметно продвинуться к созданию чего-то подобного центральному банку. Проще говоря, полностью отсутствовала уверенность в способности и желании правительства выполнять свои обязательства; не случайно на иврите слово, означающее «пускать деньги по ветру» происходит от термина, первоначальное значение которого было «публичная казна» (по-гречески timaion)[131]. В свою очередь, это означало, что несмотря на выдающуюся изобретательность, часто проявляемую людьми, технологический прогресс был затруднен, запаздывал или подавлялся. Не нужно и говорить об отсталости в этом отношении племен без вождей и вождеств; это непосредственно привело к их разрушению, которое до сих пор происходит во многих местах мира под именем модернизации. Более важным и менее известным фактом было то, что вплоть до первой половины XIX в. Малая Азия при османском правлении была настолько отсталой, что там не было ни мощеных щебнем дорог, ни колесных транспортных средств любого рода. В отсутствие карт расстояния измерялись количеством часов, затраченных на перемещение, и, следовательно, варьировались в зависимости от качества дорог[132]; и даже первый типографский станок был установлен там лишь в 1783 г.[133]