Рать порубежная. Казаки Ивана Грозного

Воздалече то было, воздалеченьки,
Пролегала степь-дороженька.
Да никто по той дороженьке не хаживал,
Как и шёл там, прошёл с тиха Дона малолеточек...

Незаметно добрались до обители. Заезжать не стали, свернули к лесу. Знакомая тропа спряталась под снегом, но память не подвела Дороню, привела к дому Пантелеймона Рыбаря. Хозяева на зиму ухитили избушку соломой, оттого она напоминала присыпанную снегом скирду. Дверь отворил чернец в понитнике поверх шерстяного подрясника. Дороня узнал его. Перед ним стоял монах Киприан. Это он, в год битвы под Молодями, указал им с Прохором путь к жилищу Пантелеймона. На вопрос о стариках он не ответил, молча пошёл за дом. Дороня и Наум последовали за ним. Монах завернул за угол, указал на заснеженный холмик с крестом, по соседству с могилой Дорониной дочери. Дороня кинул взгляд на монаха, спросил:

— Пантелеймон?

Монах кивнул.

Дороня снял шапку и, осенил себя крестным знамением, низко поклонился. Вот и ещё потеря в его жизни. Этому милосердному человеку и его жене он обязан спасением Ульяны. Это они приютили её в лихую годину и помогли отыскать родных...

Киприан так же молча проводил гостей в избу.

«Уж не молчальником ли стал монах?» — подумалось Дороне, но в избе Киприан заговорил. Чернец рассказал, что Пантелеймон помер два года назад. Супруга его, Ефросинья, расхворалась, и вскоре дочь увезла её в Устюг. В опустевшем доме, подальше от суетности, отшельником поселился Киприан. Он же теперь поставлял в монастырь рыбу и мёд. От рыбного гостинца, привезённого Дороней Пантелеймону, Киприан отказался, просил не вводить в искушение, так как принял обет усиленной молитвы и строгого постничества, потому и потчевал Дороню и Наума хлебом и водой.

Ночевали в избе. Киприан взял рогожное покрывало и скрылся в холодных сенцах. Казаки тревожились, не замёрзнет ли монах по их вине, но утром увидели чернеца живым и здоровым. Поблагодарив отшельника за гостеприимство, отправились в обратный путь. Песен не пели. Губарь поёживался от мороза, от ветра, что бросал в лицо снежные крупинки, молча правил лошадью, видел, спутнику не до пения. Дороня, уткнув нос в ворот, вдыхал запах сырой овечьей шерсти. Его одолевали воспоминания. Думалось о сердобольных стариках, нашествии Девлет-Гирея на Москву, гибели дочери и отца Ульяны, о её мытарствах и чудесном спасении. Постепенно невесёлые мысли иссякли, вспомнился один из дней минувшего лета. В этот день он пошёл с Ульяной в степь, подсобить в сборе лечебных трав. В них-то они и растворились, да ещё в любви. Ох и изголодался он тогда по женской ласке: жадно вдыхал смешанный с ароматом трав запах Ульяниных волос, страстно ласкал обнажённое тело жены, а потом, ещё не остывший, расслабленно и счастливо созерцал голубизну неба, с высот которого за ними подсматривал орлан-белохвост...

Дороня не заметил, как дремота утянула в пучину сновидений, голос Губаря выдернул обратно:

— Просыпайся, казак! Приехали. Вона Москва.

Дороня наклонился, зачерпнул искристого снега, растёр лицо. Умывание прогнало остатки сна, взор стал яснее. Дороня повернул голову, рассмотрел сквозь покрытые инеем ветки и морозную дымку купола церквей и крепостные башни города.

— Заедем прежде в слободу на Швивой горке, знакомца надобно повидать. Не знаю, жив ли он...

Знакомцем, о котором помянул Дороня, оказался Хромоша. К его дому и подъехали розвальни казаков. Встречать их вышла высокая молодуха в расстёгнутой душегрее. Сердце у Дорони ёкнуло:

«Ужель и Хромоша упокоился? Ведь бобылём жил. Откуда жёнка? Не иначе, дом другие хозяева заняли».

Женщина окинула их любопытным взглядом, спросила:

— Кого ищете, добрые люди?

— Кузнец Хромоша здесь ли проживает?

— Здесь. Проходите в избу. Захворал хозяин.

Молодуха повела казаков через тёмные сени. Губарь споткнулся, хотел выругаться, но удержался от греха. В избе было немногим светлее, чем в сенях, дневной свет едва пробивался сквозь узкие слюдяные оконца. Казаки вошли, сняли шапки, перекрестились на икону в красном углу, обратили взор на скамью у боковой стенки печи. Там, укрытый с головой тулупом, лежал Хромоша.

— Матрёна, кто там? — Из-под тулупа показалась лохматая седая голова Кондратия. Бледное, испещрённое морщинами лицо расплылось в улыбке. — Дороня! Гость желанный. Один сподобился приехать али с Ульяной?

— Один.

— Жалко, на Ульянушку, на Аникея да на Дмитрия поглядеть бы. Как вы там, на Яике? Прижились ли?

— Приживаемся, Кондратий.

— То хорошо. Уж прости, встать да встретить, как полагается, не могу. — Хромоша обратился к женщине: — Матрёнушка, попотчевай гостей, усади за стол. Глянь, что там у меня съестного имеется. Браги и грибочков не забудь.

— Не беспокойся, Кондратий, мы на малое время. Надобно до темноты князя Дмитрия навестить по делу важному.

— Ну, раз так, — разочарованно вымолвил хозяин.

Матрёна запахнула душегрею.

— Дядя Кондрат, если помощь не нужна, то я домой. Детишек кормить пора.

— Иди, Матрёнушка, спаси тебя Бог.