Ратное счастье

По земляным ступенькам чинно спустились три младших лейтенанта в возрасте Павла Седых и его товарищей. Все трое — в новой офицерской форме с иголочки. В скрипучих ремнях, с парчовыми парадными погонами. И пресерьезные. Поздоровались не по-уставному. (Выправку-то показать не перед кем: подумаешь, солдатишко невзрачный да девчонка полураздетая.)

Я сразу догадалась! обещанные командиры взводов. Из тылового училища. Вежливо пригласила:

— Прошу садиться. Давайте знакомиться.

Все трое разом пожали плечами, переглянулись между собой и молча уселись рядком на скамейке возле .самого порога. Как по команде, строптиво вздернули еще не нуждающиеся в бритве подбородки.

Соловей, повернувшись к ним спиной, кажется, хихикал, но пока беззвучно. Подождав минут пять в полном молчании, я не без ехидства осведомилась:

— Ну-с, товарищи офицеры, и долго мы намерены так сидеть?

А вам что, места жалко?—довольно нелюбезно огрызнулся тот, что в дверь заглядывал.

Не места, а времени,— уточнила я.

Мы ждем командира роты. Сказали, что это его КП

— Ах, вот оно что!.. Соловей, давай наконец амуницию! Долго мне еще в кальсонах сидеть? Вон молодые люди и за начальство не принимают...

— А сами-то они чего стоят, желторотые, необстрелянные,— вполголоса пробубнил Соловей. Но гости, кажется, услыхали.

Тот, который мне не совсем учтиво ответил, многозначительно процедил:

— Не распускайте язык, товарищ солдат. Мы вам не мальчишки.

А кто ж вы? Девчонки, что ли?

Довольно! — Я едва не расхохоталась, вспомнив, как меня принимал на курсы капитан Вунчиков. «А кто ж ты, парень, что ли?» Ну и Соловей-разбойник. Между тем- он, разобиженно посапывая, шмякнул на стол мое полусырое, исходящее паром галифе и таким же манером «подал» уже почти сухую гимнастерку. (Гости, как по команде, отвернулись: дескать, что за нахалка?) Я — ноль внимания. Оделась и натуго затянула поясной ремень.

— Товарищи офицеры, прошу представиться.

— Младший лейтенант Сериков.

— Младший лейтенант Кузнецов. '

— Младший лейтенант Сомочкин.

— В чем дело, ребята? Что за похоронные физиономии?

У Кузнецова — крепыша — каменные скулы. Крутой лоб внаклонку: точно бодаться приготовился. У Сомочкина маленькие уши полыхали яркими маками. Глаза уставлены в земляной пол. Сериков, гримасничая, мямлит:

— Видите ли, нас не предупредили, что вы... это самое... Комбат сказал...

Я едва не расхохоталась. Буря в стакане воды! Романтики. Конечно, рвались на фронт и мечтали воевать под командой потомка Суворова. (Ну, комбатище, погоди! Я тебе припомню эту шуточку.)

— Я знаю, что вам сказал комбат Бессонов. Когда меня принимал, еще и не такое говорил. Он у нас — - человек с юморком. До завтра. Соловей, проведи офицеров к старшине — пусть накормит и устроит до утра.

— Ишь форсуны,— фыркнула я им вслед. — Мужчины!..

Соловей-грубиян прав: «А вы-то чего стоите, желторотые, необстрелянные?» Наверняка мои ровесники. Но после восьмого класса я — на фронт, а они — в училище полного профиля. И пока они учились, такие, как я и тот же Соловей, вволю навоевались. Впрочем, у меня не было на юных офицеров ни злости, ни досады. Так просто — некоторое раздражение. Я была зла на Соловья за то, что бестактно встревает в разговор командира. И когда он вернулся, я ему выдала.

— Да пусть вас теперь хоть горшком обзовут! — огрызнулся Соловей. — Я больше ни мур-мур... Ложились бы спать. В кои-то веки выпала благодать выспаться по-людски.

«По-людски» означало всего-навсего — ночью и в тепле. А так по-прежнему: не раздеваясь, на весьма колючем ложе из еловых лап, покрытых плащ-палаткой.

Разумеется, для постели даже на переднем крае можно было раздобыть соломы или сена. Но такой роскоши нам с "некоторых пор не полагалось. Строжайшим приказом начсандива было запрещено и то и другое в целях профилактики против непонятной и неприятной болезни — туляремии. Эту хворь развели не мы — немцы из-за неопрятности жилых землянок. И виноват в этом был в первую очередь «божественный» фюрер, которого, вероятно, не одолевала забота о здоровье «пушечного мяса». Немецкие солдаты-пехотинцы даже в самые лютые морозы носили куцые шинелишки из тонкого эрзац-сукна, отвороты летних пилоток, как бабьи чепчики, напяливали на уши, а ноги в холодных сапогах засовывали в огромные соломенные эрзац-боты. Потому зимой, боясь лишний раз выйти на мороз, и разводили в жилье несусветный гадюшник. По всем углам кучи барахла: гражданские тряпки, груды пустых бутылок, банки-склянки из-под консервов, пищевые отходы. Одним словом, и помойка, и сортир. А воздух там!.. Хоть противогаз надевай.