Ратное счастье

Капитан Ежов тяжело вздохнул и поглядел на меня с усталой грустью:

Сам, дорогая, знаю, что не хлебом единым жив солдат. Но... руки не доходят до всего. Парторг еще в госпитале... Один — хоть разорвись.

А вот у нас в дивизии, бывало...

Послушай, старший лейтенант! — возмутился капитан Ежов. — Я уже второй раз от тебя слышу это «у нас». Ты уже больше недели у нас, а все еще где- то там — «у вас». Тьфу, языкастая, запутала.

А у нас в Рязани пироги с глазами,— смешливо ввернул замкомбата по строю Кузьмин. — Их ядуть, а они глядуть. Знаю я это — «у нас». С расстояния все кажется лучше. Везде хорошо, где нас нет. Ты ж сама знаешь, что свою дивизию поругивают только до разлуки, а как расстался — что дом родной потерял.

Это верно,— согласилась я. — Но там хоть иногда на отдыхе или даже в обороне передвижку присылали. Хоть что-то читали. А тут... Сто лет не читать. Подумать только!.. Ведь это же наказание, да еще какое!

Ладно. Лекции проведем,— решил Ежов. — Я уже заказал. Комсорг, ты это самое — проследи. И кино — на твоей совести. Пулеметчица права. В конце концов, дождь всего-навсего только моросит. Не сахарные, не растаем. Над аппаратурой можно навес устроить. Около хозвзвода есть подходящее место. Эх, братцы, а читать-то и в самом деле хочется!— воскликнул он.— Целую вечность в руках Пушкина не держал. Верите ли, во сне недавно «Маленькие трагедии» читал...

Удивительные глаза у капитана Ежова. Только что казались злыми: маленькие, въедливые, как сверла. А теперь вдруг точно распахнулись изнутри и наполнились добрым и грустным светом. Хорошие глаза. Карие. Живые.

А штабники небось наяву зачитываются!— вырвалось у меня с досадой. — И это называется: «Все для переднего края»!

Ладно, не ворчи,— усмехнулся доселе молчавший комбат Бессонов. — Как-нибудь переживем.

В тот же вечер я придумала для себя занятие. Решила кое-что записать о последнем бое, а также свои первые впечатления о своей новой должности, на новом месте. Вообще-то вести дневники людям переднего края не только не рекомендовалось, но едва ли не запрещалось. Не приказом, а так — по неписаному обычаю. И мера эта была вполне разумной: любой из нас раненым может попасть в плен, и тогда враг не преминет воспользоваться записями. Но что делать? Я с самого раннего детства была приучена к дневнику. А, детство мое отнюдь не было розовым. Мой покойный дедушка, лаская меня, частенько вздыхал: «При живых родителях сирота...» И это было верно. Отца, бросившего семью, я не помнила. А мать не могла уделить мне даже самого необходимого внимания. Она — старший агроном района — почти не бывала дома: все в колхозах. А если и вернется домой на день-другой, я все равно ее почти не видела: ухожу в школу,— она еще спит; прихожу домой — мама на работе; приходит— я уже сплю. Она меня воспитывала «в письменном виде». Это придумал дедушка, научив меня писать и читать в пятилетнем возрасте. Под дневник он разлиновал толстую амбарную книгу с широкими полями, и я каждый день перед мамой отчитывалась. Сначала под дедову диктовку, потом сама. «Получила оч. хор. по чистописанию. По рисованию — поср. Ни с кем не ссорилась. Дедушку слушалась. Сходила бабушке за солью. Котят не трогала». Да так и втянулась. Дневник мой мама просматривала не каждый день — по возможности — и писала на полях замечания и наставления. Я и на фронте, в медсанбате, вела записи через пятое на десятое. Свой первый и самый, вероятно, наивный военный дневник утратила самым прозаическим образом: он в окружении пошел на «козьи ножки» для моих курящих однополчан...

Потом был перерыв: в госпитале записывать было нечего, на курсах младших лейтенантов времени не хватало.

Дневник я возобновила в Сибирской дивизии. И наверное, была недостаточно осторожна: кто-то подсмотрел и проболтался. В землянку ко мне пожаловал оперуполномоченный контрразведки «Смерш» нашего полка капитан Неличко и почти ласково потребовал:

— Дневничок! — И, увидев мое явное смущение, оправдывающе развел руками:—Понимаю. Но и ты

пойми: служба...

Я же смутилась не от обиды и вовсе не оттого, что в дневнике были какие-то недозволенные или интимные записи, хотя в любом случае этот документ не предназначен для посторонних глаз.

Я сгорала от стыда только по одной причине! в дневнике были стихи моего собственного сочинения, которые я никому и никогда не показывала, боясь насмешек и не будучи уверена, что они чего-то стоят. И велико же было мое удивление, когда капитан Величко, появившись через три дня у нас в траншее, вдруг вытащил из планшетки мою коричневую тетрадь и начал читать вслух у дзота деда Бахвалова мой стих «Встреча». Его я считала лучшим. И он был мне очень дорог: я его написала в июле сорок второго года еще в своей первой дивизии и посвятила молодому комбату Федоренко из соседнего полка. У нас с ним было всего два свидания на ходу. И все: не дожил до своей двадцать третьей весны... Был убит подо Ржевом...

Загорелый, ясноглазый —

Парень дерзкий! Вот такой

Он ворвался в сердце сразу

На дороге фронтовой...

А на той дороге — жарко!..

Кто не видел — не поймет. "