Ратные подвиги простаков

Наша жизнь — терпелива, как дратва: ее наващивают прежде чем протащить сквозь узкую щель.

Я. Раков — мыслитель восьмидесятых годов

Что нового произошло в жизни Егора Петровича? — На «новый год», когда были подведены некоторые итоги и скромный центроколмассовский журналист орготдела, открывая новый исходящий журнал, поставил единицу, как порядковый нумер, — деятельности Егора Петровича на поприще государственного охвата исполнилось шесть месяцев. В тот самый день он снял с себя замызганный кожух и надел черную дубленую шубу, присланную из деревни. И войдя твердой походкой в день нового летоисчисления в свой кабинет, он, как никогда, почувствовал прочность своего служебного положения.

Однообразные стены, длинные коридоры, вереницы спешивших куда-то людей уже не вызывали того любопытства, как это было, казалось, только вчера. Бумаги, перечитываемые им с прежним усердием, не вызывали каких-либо размышлений, — ибо туманность их содержания рассеялась и наступил какой-то ослепительный свет, сделавший и темные пятна прозрачными.

С нового года, по утрам, к квартире Егора Петровича подавали машину. Машина, стрекоча мотором, возбуждала любопытство Егора Петровича, ибо ее сложный механизм регулировался нажимом соответствующих рычагов, а этого простого способа он и не мог бы постигнуть.

Он не знал, что учрежденский аппарат есть лошадь, запряженная в автомобиль. Из автомобиля лошадью управлять каждый сумеет. И будь в управителях аппаратами люди, как шоферы у машин — разве долго бы проскакать пространство, отдаляющее от социализма?

Ни разу в жизни ему не пришла в голову подобная мысль. Когда он сидел в машине и несся по улице, — встречный ветер раздувал его широкую бороду, обжигая холодом лицо. Быстрая езда опьяняла его рассудок, и он чувствовал себя пребывающим на лоне большой государственной возвышенности.

«Вот бы мужики турчаниновские увидели», — думал он, придавая внешности горделивую осанку.

Егор Петрович часто с высоты птичьего полета рассматривал пройденный им жизненный путь. Его постоянные стремления были весьма узкого свойства: стоять крепко на своих ногах, с бережливой расчетливостью и хозяйственной выгодой.

«Чем был крепок наш бричкинский корень, давший много отростков?» — задавал он не один раз себе подобный вопрос и тут же находил соответствующий ответ:

«Бричкинский корень не выдернут потому, что в подпочвенность проникнут глубоко, и не впрямь, а извилинами».

Унаследовав от предков не только надворные постройки, живой и мертвый инвентарь, но и практическое мышление, Егор Петрович вступил в полосу личного хозяйствования прочной подошвой.

Соседи полагали, что Егор Петрович, прибыв с военной службы, откроет во вновь отстроенном каменном здании мелочную торговлю, как лицо, отвыкшее уже от крестьянского труда. Но они глубоко ошиблись: Егор Петрович не только не открыл торговли, но и осуждал торговый класс, некогда изгнанный Христом посредством бича из храма. На сей предмет у него с лавочником Филоном не раз происходил крупный разговор, доходящий иногда до драки.

— Христос твой был деспот, он дрался бичом, — хрипел тщедушный Филон под грузной тяжестью Егора Петровича.

Праздничными днями Егор Петрович ходил в церковь, нацепляя на грудь две начищенные до блеска бронзовые медали, полученные в честь каких-то воинских столетий.

Подходя к свечному ящику, он покупал несколько пятикопеечных свечей, опоясанных золотом, зажимал их между пальцами левой руки и, прижимая руку к груди, продирался вперед, беспрерывно крестясь, чтобы обратить на себя внимание людей.

Осенью Егор Петрович в вечернее время засел за грамоту, чтобы постигнуть простую арифметику.

Дабы не подозревали соседи, что столь умный человек, а не знает счета, он учился у своего тринадцатилетнего племянника, сына отделенного брата, окончившего сельскую школу. И чтобы мальчик не разболтал, Егор Петрович платил ему не за уроки, а за понедельное молчание: за первую неделю — гривенник, за вторую — пятиалтынный, доводя таким образом общую сумму платежей до одного рубля.

Мальчик добросовестно выполнял возложенные на него обязанности, хотя и полного вознаграждения за труды не получил: платеж Егор Петрович довел только до 45 копеек, да и то десять копеек выдал постом, когда мальчик говел, а Егор Петрович в то время был уже ктитором.

— Ты же вот сам теперь торгуешь в храме, — упрекал Егора Петровича лавочник Филон.

— Дурак, — отвечал Егор Петрович, — я не торговец, а носитель божественного благовония. А ты, болван, кудрон да воблу астраханскую продаешь.

Тщедушный Филон, продавший когда-то лошадь и корову и открывший мелочную торговлю с целью накопить денег, чтобы отправиться в землю Христофора Колумба, книжку о котором он прочитал в детстве, — боялся Егора Петровича и не высказывал мысли до конца.

— Мне что, — заискивая, говорил он, — мне бы только в Новый Свет добрести.