Ратные подвиги простаков

Шавельский выразил мысль смело и уставил свои жгучие черные глаза на великого князя, понимая, что мистическое нутро высокого собеседника он может поразить только продолжительным взором. Великий князь, действительно, не выдержав чужого взгляда, опустил глаза, а протопресвитер скрыл благопристойную улыбку в кудрявой, присущей его сану, черной бороде.

— Я, отец Георгий, — мягко признавался великий князь, — принимая на себя великие обязанности перед царем и родиной, дал обет: не возвышать гневного голоса по отношению к ближайшим сотрудникам. Ныне же я не удержал гнева в сердце, чем, как мне кажется, нарушил обет, данный перед богом.

— Обет перед богом — нерушим! — перекрестился протопресвитер. — Но кающихся грешников господь бог может даже обнимать у врат рая…

— Я, ваше преподобие, изъяснился по-русски, но весьма круто с личным адъютантом — Владимиром Ивановичем фон Дерфельденом. Он, правда, немец по происхождению, но человеческие качества его достойны уважения…

Великий князь воспроизвел крутые русские слова, которыми он объяснялся с личным адъютантом, и протопресвитер вздрогнул.

— С нами крестная сила! Но в чем же, однако, повинен ваш раб и слуга?

— Спал, мерзавец! — воскликнул великий князь и решительно поднялся. — Спал, тогда как мы получили первую весть об исходной победе русских войск в гумбиненской операции.

У великого князя прошло мистическое одурение и обнажилось деспотическое нутро: он стал кричать на отсутствующего адъютанта, но смотрел протопресвитеру в глаза. Шавельский выдержал его взгляд, не смутившись, встал и подошел к нему твердо и уверенно.

— Ваше высочество! — отчетливо и ясно отделял он каждое слово. — Ваш ангел-хранитель, — в миру архиепископ Николай Мирликийский, — мудрейший из людей своего времени, на одном из вселенских соборов, в порыве гнева, дал звонкую пощечину еретику Арию. Православная церковь не могла не одобрить действия святителя, и никому другому не воздается хвала первоначальными словами тропаря: «Правило веры и образ кротости». Кротость, ваше высочество, как видите, не снята со святителя пощечиной, если его достойный гнев угоден богу…

По мере уяснения мысли протопресвитера с лица великого князя сходило раздражение, и он счастливыми губами вторично приложился к протопресвитерской духовной руке.

— Лучше торжествовать, чем омрачаться, — убедил он себя и отошел в противоположный конец салон-вагона.

Начальник штаба генерал-адъютант Янушкевич, гладко выбритый, с лицом, лоснившимся от сытости и упоения, полировал ногти. Он упрекал генерал-квартирмейстера в том, что последний мягко выражается в директивах, не называя столицы немцев ее точным именем. Победа под Гумбиненом, однако, привела осторожного генерала Данилова в восторг, и он, поддавшись уговорам начальника штаба, воскликнул:

— На Берлин!

— Браво, Юрий! — одобрил подошедший великий князь, пожав генерал-квартирмейстеру руку.

— Ники!

Янушкевич вздрогнул, но называли не его: великому князю он был тезка и по имени, и по отчеству.

Анастасия Николаевна вошла торжественно и, вытягивая носки атласных, небесного цвета, туфель, осторожно ступала по ковру. Ее талия была плотно охвачена корсажем, и бирюзовое шелковое платье легонько шелестело от движения.

— Ники, можно ли мне пройти в аппаратную?

Генералы поклонились, но не могли подойти к ее руке: она держала титульный императорский бланк, сложенный вчетверо, и огромный флакон цветочного одеколона с пульверизатором…

— Сопровождай же меня, Ники!

Павел Шатров вчера где-то на глухой станции сопровождал Ирину, несмотря на то, что она не была ни его женой, ни великой княгиней. Он, правда, в порыве нежности прижимал ее к пылкой груди и называл принцессой его ласкового сердца. Заурядные слова Павла Шатрова побеждали простое сердце калужской портнихи, и она была благодарна, что неминуемый рок толкнул ее на героические подвиги. Она и ее подруги сопровождали любимых, избранных среди многих, и мир для них являлся сокровенным; в порывах страсти они растворялись в мире, как в вечности. На железнодорожной станции они услышали игру на гармошке, под которую неведомый им нижний чин пропел куплет густым альтом:

Ах, вы, немцы-азиаты!
Через вас гонят в солдаты…

Прапорщик запаса, находившийся на платформе, поправил нижнего чина, что немцы — не азиаты, а вполне европейская нация. Нижний чин, не признав в прапорщике запаса настоящего офицера, долго смотрел, как тот удалялся на противоположный конец платформы.

— Шпиен! — воскликнул нижний чин.

Иван Бытин, обрадовавшись чужому слову, засунул в рот два пальца, звонко и продолжительно свистнул.

— Ага! — сказал он самому себе. — Прапорщик-то, в самом деле, должно быть, шпиен: он вздрогнул, услышав мой свист…

— Вполне возможно, — согласился Павел Шатров. — В нашей сельской местности кто ворует кур, у того руки трясутся…

Илья Лыков утверждал правоту прапорщика, сообщив друзьям, что Азия есть особая страна света, за что калужская продавщица Тоня, обожавшая образованность, удостоила его тайным, но непринужденным поцелуем.