Ратные подвиги простаков

Павел Шатров не прислушивался к щебетанию птиц, населявших леса и готовых к отлету на далекий юг: его одолевала дремота, и отяжелевшая голова была готова склониться на любой жесткий предмет. Но в это время над головами нижних чинов что-то заскрежетало, свища и напрягаясь. Вздрогнуло все живое, и Павел Шатров, вместе со связистом, не ожидая пробуждения и приглашения капитана, торопливо скрылись в блиндаже. Пробудившийся капитан по инерции надел сапоги, не усвоив еще происходящего: в телефонном аппарате что-то прозвучало так же, как гудят полевые жуки. Штаб полка справлялся, откуда возникла артиллерийская стрельба и какая высота по карте подвергнута разрушительному действию снарядов. Капитан Кирпичев ничего еще не знал, но, поскольку требовался срочный ответ, сообщил, что разрыв снарядов повсеместный, но разрушительного действия еще не обозначено. Капитану не было надобности наблюдать падение снарядов самолично, и Павел Шатров, по его приказанию, вышел из блиндажа для означенной цели. Капитан облегченно вздохнул, полагая, что дурной запах из блиндажа выветрился вместе с выходом нижнего чина: он, как всегда, был озабочен солдатскими желудками.

Павел Шатров был одинок и заметен на открытом поле, а капитан не предполагал, что предприимчивые немцы выберут одиноко стоящую фигуру у его блиндажа как точку прицеливания.

Илья Лыков, не менее одинокий, чем его друг, пробудился, когда ему наступили на голову: артиллерийская стрельба пробудила многих, прежде чем проснулся он.

Нижних чинов седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка пронизал дрожыо рокот первого беглого артиллерийского огня, и они, не чувствуя общей тесноты, притихли, припав к холодным земляным стенам. К предметам был потерян интерес, страх наполнял сердца, а тело каждого дрожало.

— Здорово бьет, мерзавец! — констатировал Иван Бытин, отпуская непристойное русское слово на каждый немецкий снаряд.

Чтобы победить страх, он к словам отменного российского мата делал такие приставки, от которых должна была содрогаться душа, одержимая религиозными помыслами. Михаил Пафнутьев, соседствовавший с Иваном Бытиным по окопу, совершал крестное знамение после каждого бытинского выражения.

Михаил Пафнутьев полагал, что, совершая крестное знамение, он ограждает себя от случайной шрапнели, если всемогущему богу будет угодно примерно наказать Ивана Бытина, отсылавшего отменные признания и к самому богу, и к утробе его матери. Михаил Пафнутьев окончательно устрашился возможного гнева и, не надеясь больше на долгое божественное терпение, попросил Илью Лыкова, чтобы последний стал плечом к плечу с Иваном Бытиным, свое же место уступил ему. Илья Лыков находился от Михаила Пафнутьева через шесть человек и охотно согласился на просьбу последнего.

Михаил Пафнутьев, обосновавшись на новом месте, совершил крестное знамение в знак избавления, но тут совершилось нечто непредвиденное, омрачившее его новых соседей: он был сражен осколком шрапнели в правый висок и опустился на дно окопа, как будто оттого, что ноги его подрезало незримое острие. Он опустился тихо и бесшумно с открытым ртом: тайна непроизнесенного осталась на его губах.

Луч солнца, проглянувши сквозь бойницу, закопошился в его выросшей за последнюю неделю бороде, принося последнее озарение и теплоту. Он умер на полях благоустроенной нации, не принеся ее опыта на свою тамбовскую родину. Канонада заглушала все разумное, трепет и страх присутствовали повсеместно, а кто-то торопливый, склонясь над свежим трупом, порывисто и нетерпеливо прокричал:

— Носилки!

Беглый артиллерийский огонь продолжался, и жалость одного к другому застыла: снаряды разрушали бруствер, навесы же разрушались от содрогания. С русской стороны артиллерия заговорила в четыре трехдюймовки, но германские дальнобойные мортиры заткнули их глотки на втором приступе беглого огня.

— Поперхнулись, свистуны! — обиделся Иван Бытин, одарив русские снаряды кличкой, которая осталась за ними в продолжение всей войны.

Иван Бытин перестал выражаться, щадя память Михаила Пафнутьева и удовлетворись тем, что в свое время с того места сошел Илья Лыков, которого он все же считал личным другом.