Раубриттер

него гостить, говорил, что породнимся мы скоро, что я, если захочу, хозяйкой его замка стану.

Волков даже рот раскрыл от удивления.

— Чего вы рот-то раззявили, чего невинную простоту изображаете? —

Зло ухмылялась Брунхильда. — Уж не думайте, что я поверю, будто

вы о том не знали. Будто не поговорив с вами наперед, он стал мне

такое говорить. Ну, чего зенки-то на меня пялите? Уже сосватали

меня за старика, а сами теперь прикидываются.

— Да, я клянусь…

Но она его не дослушала и сказала:

— Пока стены не будет, так ног для вас не раздвину, а лезть будете, так на лавку спать от вас уйду.

Сказала, вильнула подолом да ушла, увернулась от его руки, когда

он хотел ее поймать.

— Ёган, монах, — сразу крикнул кавалер.

Оба монаха откликнулись: и Илларион, и Семион. Они сидели у

стены и оживленно беседовали. Семион говорил своему молодому

товарищу, что потребна его помощь будет в богослужениях, когда

храм готов будет, а брат Илларион с удовольствием соглашался

помогать.

— Ты, ты, — указал кавалер на брата Семиона. — И ты, Ёган. Завтра в

город езжайте, найдите архитектора, пусть подмастерья какого

посоветует, чтобы дом этот поделить.

— Да, господин. — Сказал Ёган. — Съезжу, нам еще и амбары большие

потребуются, заодно о них поговорю.

— Да, съезжу, — согласился брат Семион. — Как раз место под церковь

выбрал, думаю его в дерене ставить, на выезде.

— Сразу и материал купите. — Сказал волков и усмехнулся. — Деньги

теперь у монаха есть.

Брат Семион поджал губы, видно, что деньги, полученные от

епископа, на нужды господина ему тратить, может, и не хотелось, да ничего не попишешь.

— И мне нужно в город, — тут же вернулась Брунхильда. — Деньги

давайте, мне юбки новые нижние нужны. И туфли новые. Иначе

гость дорогой приедет меня смотреть, а я как нищенка, может, и

развернутся.

Волкова от этой мысли едва не передернуло, но он сдержался, чтобы не нагрубить, и сказал холодно:

— Терезу с племянниками возьми, им тоже одежду купи, чтобы

выглядели подобающе.

— Как изволите, — ядовито отвечала красавица.

Уже тихо было в доме, сестра с племянниками улеглась за очагом, у кухонных столов, на сдвинутые лавки, и Брунхильда уже

разбросала руки и ноги на перинах. В доме жара, она спит

раскрытая, почти в прозрачной рубахе, а он все сидел за столом, хоть и хотелось лечь к этой строптивой женщине. Только еще

служанка Мария, стараясь не шуметь, в кадке мыла посуду. Он

составил кулак на кулак и опустил на них голову. Мыслей было

столько, что передумать их все и трех голов не хватило бы. В голове

сумбур. Тут и постройка церкви и дома, и распри с кантонами, все

попы от него войны ждут, и женитьба на дочери графа, и

сватовство самого графа, если не привирает ли Брунхильда, и волк.

Да разве все это осмыслить можно? Все продумать, все

предусмотреть. И ведь никто не поможет, не разрешит за него ни

одного дела. Попы только повелевать могут, а делать, а решать это

все ему. Ему думать и решения принимать. Ему вести за собой

людей. Ему брать на себя отнесенность. И за распри, и за женитьбу, и за деньги, что на церковь получены. За все. А значит, и кара будет

ему. А как иначе? Горцы обозлятся, герцог рассвирепеет, купчишки

из Фринланда, и те могут деньги собрать и войско нанять. Как тут

не призадуматься?

И главное, что все это: и попы, и женитьбы, и деньги, и волки, и

церкви — все это спелось в один клубок, который катится и его за

собой тянет. А так не хочется распрю затевать, осточертели ему

войны. Давно надоели. А от него только их и ждут.

Но почему, почему чертовы попы толкают его к этому? Разве не

видят, что он давно устал, разве не понимают, что ему это все не

под силу? Может, не видят, а может, им просто плевать, гнут свое,

и все. Они и сеньоров в бараний рог при надобности скрутят, что

им бывший солдат? Бросить бы все ему.

Если бы не боялся он потереть все, чего уже достиг: и славу свою, и

имя, и землю — так собрался бы, взял деньги, Брунхильду с сестрой, да сбежал бы, куда глаза глядят. Но он так поступить не мог, уж

больно дорого досталось ему положение его и его имя, чтобы вот

так вот его потерять, бросить его. Он от своего уже не отступит, как

разогнавшийся в атаке рыцарь, что несется на ряды пик, не может

уже остановиться, даже предвидя свою погибель, не может. Так и

он не мог. Видел ряды пик, продолжал нестись вперед и, кажется, уже не наделся на то, что все обойдется. Он уже чувствовал, что не

удастся ему пожить мирно. Не удастся.

Почему? А может, потому, что он и вправду Длань Господня?

Кавалер усмехнулся. Надо же, придумает поп тоже — «Длань

Господня». За дурака его держит, думает, глупой лестью потешить

его самолюбие.

Тут раздался грохот, он поднял голову. Горшок Мария на пол

уронила. Теперь перепугано смотрела на него, а он поманил ее к

себе.

— Простите, господин. — Тихо сказала служанка, подходя к нему.

Он поймал ее за руку, притянул к себе, хоть она и упрямилась, попыталась не пойти, он все равно притянул, похлопал по заду и

спросил:

— Ну, тяжко тебе одной весь дом вести?

— Тяжко, господин. — Отвечала та, а сама ни жива, ни мертва, стояла

и думала со страхом, что затевает господин.

Он достал из кошеля талер протянул ей.