Раубриттер (I. - Prudentia)

Он не знал, через сколько дней за ним пришли. Покорно протягивая изрезанные руки, чтобы стражники заковали их в кандалы, он обратил внимания, что раны превратились в узкие багровые рубцы – это означало, что прошла по меньшей мере неделя. Может, и больше, он не находил нужным отсчитывать время, несмотря на то, что у его камеры имелось окно. Все это время его занимали другие мысли. Иногда они казались ему хищными плотоядными насекомыми, пожирающими его изнутри.

Вели его недолго, он не успел устать. И верно, много ли в разрушенной Арбории уцелело больших домов? По крайней мере, ему хватило времени нацепить на лицо презрительную усмешку – единственную собственность маркграфа Турина, которая оставалась в его распоряжении.

Это был зал. Но как только Гримберт вошел, замерев между двумя молчаливыми стражниками с гербом герцога де Гиеннь на кирасах, он сразу все понял. По одному только положению собеседников. Как опытный шахматист только лишь по расстановке фигур на доске понимает сложность ситуации, в которой он оказался.

Они сидели не полукругом, не вразнобой. Они сидели за одним длинным столом, внимательно глядя на него.

Теодорик Второй, граф Даммартен, выглядел так, будто за сегодня не выпил ни капли вина и желчно поджимал губы. Леодегардий, граф Вьенн, смотрел на него с пустой улыбкой человека, который с трудом сознает, где находится. Герард, приор Ордена Святого Лазаря, хмуро почесывал щеку пальцем, отчего его раздувшаяся плоть шла складками, едва не отделяясь от костей. Лаубер тоже был здесь. Едва лишь заметив его, Гримберт ощутил жар в груди. Не смотреть, приказал он себе. Сделай вид, будто его здесь вовсе нет. Не доставляй ему лишнего удовольствия.

Последним, к его облегчению, был Алафрид. Господин императорский сенешаль занимал почетное место по центру стола, молча разглядывая какие-то бумаги. Его лицо казалось осунувшимся, постаревшим, словно за последние семь дней все чудодейственные снадобья столичных лекарей выветрились из его крови, приоткрыв на миг истинный возраст. Всех прочих, мемория-протоколиста, пару слуг-сервусов и стражников Гримберт не удостоил взглядом. В пьесе, которая должна была здесь разыграться, никто из них не играл значимой роли.

- Гримберт Туринский, маркграф! – возвестил герольд где-то позади.

В тоне его голоса не угадывалось надлежащего титулу почтения, он звучал как-то сухо и по-деловому. Да уж, подумал Гримберт, пытаясь сдержать кислую усмешку, кажется, меня пригласили не на бал. Как будто кандалы на руках напоминали об этом недостаточно явственно.

- Ваше сиятельство граф, мы пригласили вас сюда, чтобы предоставить вам гарантированное законом империи право защитить себя, - Алафрид провел рукой по лицу, словно пытаясь разгладить появившиеся на нем морщины, - После чего определить вашу судьбу.

Гримберт ощутил едкую изжогу, от которой едва не заслезились глаза. Если бы гнезда нейро-шунтов не были бы пусты, он решил бы, что «Тур» вновь накачал его какой-то тонизирующей дрянью.

- Определить мою судьбу? Не много ли вы на себя берете? Я – вассал его величества, определить мою судьбу вправе только императорский суд!

- Я и есть – императорский суд, - отчеканил Алафрид строго и спокойно, поднимая на него глаза, - И императорский палач, если понадобится.

Гримберт прикусил язык, сдержав приготовленную было тираду. В кресле напротив него восседал не Алафрид. Это был механический голем, сработанный в секретных императорских мастерских Аахена, воплощенная в металле и пластике функция, напялившая на себя содранную с Алафрида кожу и облачившаяся в его одежды. Столь бездушная, что невольно казалось, сядь на нее муха - мгновенно умрет, шлепнувшись на бумаги перед ним. Не человек – заведенный механизм с пружиной из нержавеющей стали внутри.

Гримберт невольно стиснул зубы. Еще в камере, зная, что его ожидает, он подготовил подходящую речь. В меру язвительную, в меру остроумную, пересыпанную сарказмом и тонкой лестью, призванную смутить вражеские порядки, лишить их инициативы и координации, запутать, закружить в водовороте смутных намеков, странных допущений и немыслимых догадок... Однако эта речь умерла, так и не родившись, под взглядом императорского сенешаля.

Гримберт только сейчас понял, что гнело его с того самого момента, когда он переступил порог зала. Не оковы, к их весу он давно привык. Какая-то царившая в воздухе противоестественная сухость сродни той, что он ощущал незадолго перед штурмом, в лангобардской степи. Речь не пригодится, вдруг осознал он. Потому что в этом зале не будет ничего такого, чего он ожидал, к чему внутренне готовился. Ни громких обвинений, ни шумных ссор, ни пафосных воззваний или лицемерных клятв. Люди, собравшиеся здесь, тоже казались сухими и неестественно сосредоточенными, будто явились для того, чтоб завершить какую-то скучную и не представляющую интереса формальность. Как жрецы, совершающие тягостный ритуал в честь давно умершего бога.

Он бессилен был вызвать в них даже ненависть.

- В чем меня обвиняют? – спросил Гримберт, сохраняя непроницаемое выражение лица.