– А как же мы продвинемся, если вы так туманно отвечаете? Я прямо не понимаю, как с вами диалог строить. Сложная вы девушка.
– Слушайте, ну мы что сейчас, серьезно будем говорить, как я стала журналистом? Папа посоветовал.
Папа, конечно, ничего такого не советовал. Папа в ужасе был. Он фармацевт, мама – завотделением в Сербского. Какие там творческие амбиции? «Это у тебя от деда». Она всегда была дедовская внучка. А родители тихо бесились.
– Ну хорошо, а тематику-то, тематику вам тоже папа советовал?
– Тематика во многом определялась кругом моего общения. Моими друзьями. Я оказалась по другую сторону баррикад: они были творцами, я – их наблюдателем, мне важно про них рассказывать широкой публике.
– Это ваша-то публика широкая?
– Нормально. Меня устраивает.
– Ну хорошо, Нина Викторовна. Давайте конкретнее. Ваш выбор – ваши дела. Творцы ваши… те еще ребята, я вам скажу. Беспредельщики и бандиты. Вон дружок ваш каких дел понаделал: говорили, художник, поиски истины, а сам оказался насильник. Это вам вот как?
– Это вы про Петю?
– Про Петю, про Петю, назовем его так. Ничего вас не свербит в этой связи?
– Так вот если вы про Петю, я вам скажу, что ничего меня, как вы выражаетесь, не свербит, потому что есть такое понятие – презумпция невиновности. Вам оно должно быть знакомо.
– Знакомо-знакомо, вы меня на знании кодекса-то не подлавливайте. Не о том разговор.
– Вы спросили, я ответила.
Петька. Так ничего и не поняла, что у тебя там случилось. И не до того мне было. Но вот сидим у меня, пьем ром, я делаю лазанью и по укурке забываю окунуть тесто в воду. Вынимаю ее из духовки – фарш и соус лежат между абсолютно твердыми пластинами; мы ржем как ненормальные, съедаем ложками начинку, лежа на полу. Димка облизывает соус с этих пластин, Саша пробует откусить от одной из них кусок, мы стонем от хохота. Вот они опять заводят свой спор про него, про Петю – этот говорит: большой художник, а тот ему: конформист, дешевка, спекулятивная нонспектакулярность, понты, fuckin’ Фуко, левак на дотациях. И спорят-спорят, орут, и такое между ними творится, а я сижу, слушаю, в голове – тупежка. Ем фарш половником – ложки куда-то все делись – и пью томатный сок из пакета, он льется у меня по шее и на пол. Саша смотрит на меня пустым взглядом: «Димон, гляди, она ранена?» Подыхаем со смеху. «Нин, а Нин». – «А?» – «Не закрывай гештальты где попало». – «Мои гештальты, где хочу, там закрываю!» – «Всех не позакрываешь, где-то будет поддувать». Тут Саша, заплетающимся языком: «А поддувать-то у нас че, есть че?» Димка: «Такого слова в русском языке, товарищ сержант, нет!» – «Ты ниче не понимаешь, это наркоко… наркоко… наркокаламбур». Как же мы ржали.
Петька. Мы не так близко дружили, я сделала пару репортажей, мы пару раз хорошо выпили, но я ничего про тебя не понимаю, и что ты там натворил, и куда делся, но мне и не до тебя. Я только из-за них-то вообще стала про это все думать. Когда уже Димон Сашу привел. А это было не сразу.
– Ладно, сейчас мы не по тому поводу говорим. Я просто, знаете, не хочу прямо с места в карьер, мне важно с вами установить контакт какой-то чисто человеческий, я же понимаю, что у вас стресс…
– Какая работа-то у вас тяжелая. И что, вы с каждым вот так вот – контакт?
– А вы как думаете? Это у вас такие о нас представления несправедливые, а я, между прочим, смотрю на вас и вижу живого человека, девушку вижу красивую, умную, симпатичную…
Пауза. Смотрю исподлобья.
– Я гляжу, на вас не действует. Часто вам такое говорят?
Смотрю, смотрю.
– Ух. Ну хорошо. Я тут с семи утра сижу работаю и всегда хочу поговорить по-человечески, но с вами ж не поговоришь. Вы вон как смотрите.
Смотрю, молчу.
– Господь с вами. Грозовский Дмитрий Григорьевич кем вам приходится?
«Нинка, пожалей себя». Ага, ты поди пожалей. Я рада была бы себя пожалеть, но у меня способа нет. И не было.
– Никем.
– Нина Викторовна, ну давайте время не тратить, ни мое, ни ваше. Я с семи утра без обеда, без перерыва; вам домой, наверное, тоже хочется.
– Я не трачу время. Он мне никем не приходится. Мы знакомы, это да.
– Друг, значит.
– Ну, друг.
– Когда вы познакомились?