Равельштейн

– Обычно она несколько недель живет здесь, – сказал я, – а потом собирает вещи – включая вечерние платья, поскольку наукой дело не ограничивается, надо же еще и на банкеты ходить, – садится в свой белый «ягуар» и посещает различные научные конференции по всему восточному побережью.

– Можно ли сказать, что, помимо легкой обиды отверженного мужа, ты испытываешь при этом некоторое облегчение?

Вообще-то, Равельштейн умел сочувствовать. Но чаще он с удовольствием препарировал мои странности.

– Какая тебе польза от этого места? – спросил он. – Предполагалось, что ты нашел тихую зеленую гавань, где можно спокойно думать и работать. Или по крайней мере разрабатывать новые проекты…

Обычно я бывал с ним искренен и с готовностью выслушивал критику. Ему были по-настоящему интересны жизни друзей, их характеры, их сокровенные тайны… даже их сексуальные нужды или заскоки. Часто он удивлял меня самоотверженностью своих наблюдений. Равельштейн не пытался самоутвердиться за счет чужих недостатков. В каком-то смысле я был рад, что он готов разбирать особенности моего характера, и в таких беседах всегда говорил откровенно.

Вот пример одной такой беседы.

– Признаю, здесь очень красиво и спокойно, – сказал Равельштейн. – Но можешь ты мне объяснить, зачем Природа тебе – городскому еврею? Не замечал за тобой тяги к трансцендентализму.

– Нет, это не мой конек.

– А соседи наверняка считают тебя одним из зверей, которым полагалось сгинуть во Всемирном потопе.

– О, несомненно. Но я не пытаюсь влиться в местное сообщество. Меня привлекает здешняя тишина…

– Мы об этом уже говорили…

– Потому что это важно.

– Жизнь ускоряется. Твое время летит быстрей, чем ткацкий челнок. Или чем камень, брошенный в воздух, – добавил он тоном терпеливого родителя, – и мчится в пропасть с ускорением 9,8 мс ²… кстати, чудесная метафора того, с какой ужасающей скоростью приближается наша смерть. А тебе хочется, чтобы время стало медленным и тягучим, как в детстве. Каждый день – целая жизнь.

– Верно. И для этого в душе должен быть некоторый запас спокойствия и тишины.

– Как сказал кто-то из русских – не помню кто именно, но ты всегда цитируешь русских, когда пытаешься объяснить свою точку зрения, Чик. Вдобавок тебе еще нужно устраивать свою жизнь – то есть личную жизнь. Поэтому ты сам не заметил, как оказался хозяином этого дома, трехсотлетних кленов, зеленых ковров и каменных стен. Либеральный уклад нашей страны позволяет тебе быть свободным и счастливым в личной жизни, а не подвергаться ежедневным мукам. Но дни летят вперед галопом, и жена явно вознамерилась разрушить твои планы на спокойную самореализацию. Для такого… э-э-э… положения дел должно быть специальное русское выражение… Впрочем, я вижу, чем берет Вела. Какой шик, какой стиль, да и фигура первый сорт.

Поначалу Равельштейн отзывался о Веле с большой осторожностью, боялся ее обидеть. Он хотел, чтобы мы все ладили, и слушал ее очень внимательно, с живым интересом. Он снисходил до нее – и проделывал это виртуозно, как Ицхак Перлман играл бы детские песенки маленькой девочке. Свое истинное мнение он оставлял в стороне. Когда в Париже он ворвался в нашу комнату, ему казалось, что между ними с Велой по-прежнему действует entente cordiale [14]. Однако он никогда не лгал себе на этот счет и аккуратно вел в голове дневник сделанных наблюдений.

Потом мы с ним стали друзьями – близкими друзьями, – а дружба невозможна без понимания. Я мгновенно понимал его, он – меня. Помнится, во время того разговора он откинул свою лысую голову на спинку стула. Размеры его крупного, приятного, морщинистого лица невольно наводили на мысли о мощных шейных и плечевых мускулах, потому что ноги у него были тощие и слабые. Их хватало только на то, чтобы выполнять свое предназначение – и волю хозяина.

– Казалось бы, что может быть проще, чем построить нормальные отношения с женщиной. Но ты не ищешь легких путей. И в один прекрасный день обнаруживаешь, что вся твоя жизнь превратилась в попытку угодить. Однако этой женщине нельзя угодить – по крайней мере, ты не способен. К счастью, – продолжал Равельштейн, – у тебя есть призвание. Поэтому все остальное – мелочи, суета, записки на полях. Так что в вашем случае речи о настоящем сексуальном рабстве или психопатологиях не идет. Бремя страстей человеческих, ага. Вероятно, ты просто так развлекаешься – на фоне идиллической зелени Белых Гор предаешься невинным сексуальным пыткам.

– С тех пор как ты ворвался в нашу спальню в Париже, она то и дело говорит, что мы с тобой – отличная пара.

Тут он резко умолк и нахмурился. В воцарившейся тишине я увидел, как новая информация «обрабатывается» его мощным мозгом (я говорю это без тени иронии). Несомненно, Равельштейн обладал незаурядным умом. Он был основателем нового направления, целой школы. В глазах нескольких сотен людей в Америке, Англии, Франции и Италии он был именно основателем школы. Он рассказывал французам о Руссо, итальянцам о Макиавелли и т. д.

Помолчав немного, он изрек: