Равельштейн

Равельштейн, одеваясь для выхода в свет, беседует со мной, а я хожу за ним туда-сюда по дому и пытаюсь слушать. Из динамиков стереосистемы льется музыка. Многочисленные грани лысой головы Равельштейна мелькают передо мной в коридоре между гостиной и монументальной спальней. Он останавливается перед трюмо – здесь нет стенных зеркал – и вставляет в манжеты тяжелые золотые запонки, застегивает превосходную полосатую рубашку (прачечная служба «Америкэн трастворти» привозит их выглаженными через папиросную бумагу). Затем поднимает хрустящий накрахмаленный воротник и надевает галстук. Неловкие пальцы, длинные, дрожащие – нервозность на грани декадентства – завязывают двойную петлю. Равельштейн любит большие узлы; в конце концов, он и сам не карлик. Затем он садится на великолепные меха, которыми устлана его кровать, и надевает высокие резиновые сапоги фирмы «Полсен и Скоун». Его левая ступня на несколько размеров меньше правой, однако он не хромает. Разумеется, Равельштейн курит – он всегда курит – и, затягивая нужные узлы, склоняет голову набок, чтобы дым не ел глаза. Оркестр и певцы исполняют «Итальянку в Алжире». Это музыка для одевания, настроенческая музыка, но Равельштейн разделяет взгляды Ницше, присущие многим комикам и эстрадным артистам: лучше Бизе и «Кармен», чем Вагнер и «Кольцо». Он любит включать музыку на всю громкость. Звонит телефон – отвечает автоответчик. Равельштейн надевает костюм за пять тысяч долларов – итальянская шерсть с шелком. Одергивает манжету пиджака кончиками пальцем и полирует ладонью макушку. Возможно, ловит кайф от того, что столько музыкантов и инструментов сейчас услаждают его слух. Он закупает диски у компаний, работающих за Железным занавесом. Его помощники ходят на почту платить за него таможенные пошлины.

– Что думаешь об этой пластинке, Чик? Играют на аутентичных инструментах.

Равельштейн целиком отдается величественной музыке, музыке, которая растворяет его идеи и перевоплощает их в чувства. На высоких кустах лежит первый снег; в кронах деревьев галдят попугаи, однажды улетевшие из клеток и свившие длинные гнезда-мешки в городских переулках. Они поедают красные ягоды. Равельштейн смотрит на меня, удивленно смеется и жестикулирует, потому что его почти не слышно в птичьем гомоне.

Все-таки очень непросто предать смерти и забвению такого человека, как Равельштейн.